Он вышел из комнаты, когда доктор начал вправлять ногу, потому что не мог выносить таких тяжелых зрелищ: один вид крови делал его больным.
Когда он вернулся, незнакомец был уже раздет и, видимо, спал, обряженный в ночную рубашку Жана.
Жан сердито выслушал длинный список докторских предписаний.
— Как зовут этого господина? — спросил он.
— Вы приютили у себя одного из самых выдающихся людей нашего времени, — сказал доктор Мейерберг, с явным желанием произвести впечатление. — Теодор Шторн один из самых прославленных путешественников. Скажите, когда вы мне теперь позвоните о состоянии больного?
— Я не слуга этого господина и не его сиделка, — заявил Жан с внезапным порывом, — я…
— Я знаю, вы артист, — прервал его доктор самым приветливым тоном. — Я должен вам передать благодарность Шторна и просить вас иметь в виду, что его кошелек в вашем полном распоряжении.
Он вышел из комнаты, любезно улыбаясь.
Жан соснул немного. Затем, так как его постоялец все еще спал, в результате вспрыскивания, он угостил себя завтраком с вином в ближайшем кафе и вернулся домой, чувствуя себя успокоенным и утешенным.
Теодор все еще спал. Жан тихо подошел к его постели и посмотрел на него. Он был красив, но у него был тот мужественный, атлетический тип красоты, который Жан недолюбливал. Он наклонился над спящим и осторожно потянул маленькую цепочку, которая выступала немного пониже низкого воротника его рубашки. Цепочка оказалась длинной. Жан осторожно тянул ее, пока, наконец, не показался плоский тоненький медальон. Любопытство нередко переходит в бесцеремонность.
Жан был свободен от предрассудков. Он осторожно раскрыл медальон и заглянул в него. Внимательно рассмотрев и запомнив содержимое, он снова засунул медальон под рубашку, сел на стул и начал наигрывать на своей скрипке.
Блестящая мысль пришла ему в голову; она не покидала его, пока он играл. Если этот человек так известен, как говорит доктор, то он должен иметь влияние, силу. Жан вскочил на ноги. Как только этот человек проснется, он ему все выскажет. Но Теодор продолжал тихо спать.
Когда, наконец, под вечер он проснулся, Жану пора было уже идти в кафе. Всевозможные сорта супов, желе и вин прибыли по его адресу. Таким образом, Жану удалось изготовить недурной ужин для больного. Теодор не был особенно общителен после своего пробуждения, а Жан скоро ушел на работу. Он вернулся домой в час ночи и нашел комнату полной дыму, а Теодора, одетого в другую рубашку, сидящим в постели и читающим книгу. Походная кровать была переставлена к окну.
Теодор улыбнулся Жану.
— Я навел здесь кое-какой порядок, — сказал он. Жан чувствовал сильную усталость. Он сел на свою походную кровать и обхватил голову руками.
— Боже мой, что за жизнь, и все это ради нескольких несчастных су в неделю, недостаточных для пропитания…
— Вы играете, не правда ли? — услышал он вопрос Теодора.
Играет ли он! Он вскочил на ноги.
— Да, мсье, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я каждый вечер в течение пяти-шести часов играю телом, душой и сердцем в грошовом кафе. Музыка струится в моих жилах, она часть меня самого, моя жизнь, а я играю для каких-то дураков, чтобы им веселее было набивать свои желудки. Я стою, когда играю, и смотрю, как они жрут, эти идиоты! И иногда мне хочется прыгнуть с эстрады и разбить скрипку об их головы. Я… я…
Он остановился. Нечто вроде всхлипывания заклокотало в его горле. Он смотрел на Теодора, и его глаза выражали немую ярость.
— Я не могу выбраться из этого. Не могу стать свободным, — сказал он, поднимая кверху свои тонкие руки с длинными гибкими кистями. — У меня нет ничего, ни денег, ни влияния, ни учителя. Я не в состоянии оплатить даже свою жизнь. Вчера ночью я возвращался с бала, где дирижировал оркестром. Я видел всех этих людей, этих мужчин и женщин с деньгами и досугом, у которых есть время слушать. И я знаю, что, если мне когда-нибудь удастся заставить их выслушать меня как следует, я им покажу, я заставлю их поверить, что я большой художник.
Он остановился. Его зеленые глаза сверкали; он был еще бледнее, чем обычно.
Теодор искренно подумал: «Бедняга». Он слушал терпеливо, но почти не верил в дарование Жана. Он все же решил принять в нем участие.
— Я могу помочь вам, если позволите, — сказал он кратко.
К его ужасу, Жан упал на колени у его кровати и умоляюще сложил руки.
— Поклянитесь в этом, поклянитесь! — говорил он, заикаясь. — Боже мой, Боже мой, тогда все устроится!
— Я не могу вполне гарантировать вам успех, — неловко пробормотал Теодор, — но я все же могу помочь вам на первых порах, уверяю вас.
— Гарантировать мне успех? — гордо воскликнул Жан. — Этого вовсе не требуется, мсье.
Он вскочил на ноги и угостил Теодора пространным рассуждением о своем таланте, о своем характере, о взглядах на жизнь, о неминуемом успехе.
Теодор слушал. За пышными словами он разглядел практическую сметку и привычку говорить о себе, но он заметил также живость и огонь, Божественный дар юности, веру в искусство и в жизнь. Жан привлекал его к себе, несмотря на его знание людей и впечатление позерства, вынесенное из первого разговора с Жаном.
— Хотите мне что-нибудь сыграть? — предложил Теодор.
Он знал толк в музыке. Австрийцы родятся музыкантами, как англичане — островитянами. Жан схватил свою скрипку.
Он стоял посреди комнаты под висячей газовой лампой. Теодор сознавал эффектность его внешности — взъерошенных волос, бледного лица, уже загоревшегося вдохновением. Жан сыграл кусочек из «Патетической симфонии» Чайковского, с дикой страстной силой разрывая в клочья ночную тишину и снова утверждая ее сладким шепотом скрипки. Кончив, он сделал паузу и недвижно простоял с минуту. Затем, глубоко вздохнув, совсем спокойно заиграл «Прощание» Шуберта.
Он играл, опустив голову, и вся его поза выражала глубокую душевную усталость. Скорбь, экстатическая печаль, боязливая тоска наполнили, пока он играл, маленькую неуютную комнату. Жан кончил играть, молча взглянул глазами, полными слез, на Теодора, повернулся и отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, устремив взор в темноту.
ГЛАВА X
Между Шторном и Жаном установилась равнодушная дружба, выражавшаяся в терпимости и легкой иронии со стороны Теодора и пылкой угодливости со стороны Жана.
Жан часами лежал на своей походной кровати с папиросой в зубах, болтая с Теодором о себе, о музыке, излагая ему свой наивный, эгоистический взгляд на жизнь.
Теодор слушал его со скучающим видом и изредка кивал головой. Он говорил мало. Однажды он попробовал изложить Жану принципы несколько более высокой морали, но сразу выяснилось, что логика — слабое место Жана, который либо без толку горячился, либо беспомощно путался в аргументах.
