— Придешь на следующее собрание?
— У меня ребенок.
— Приходи, пожалуйста, ты нужна нам.
Лила неуверенно покачала головой.
— У меня ребенок, — повторила она и указала рукой на Дженнаро. — Сынок, поздоровайся с синьорой, расскажи ей, какой ты у меня молодец, расскажи, что уже умеешь читать и писать, пусть синьора послушает, как ты хорошо говоришь.
Дженнаро застеснялся и уставился в пол, Надя улыбнулась ему, но тоже ощутила неловкость. Тогда Лила повторила еще раз:
— У меня ребенок, я работаю по восемь часов в день, не считая сверхурочных. Люди, которые живут, как я, по вечерам мечтают об одном — лечь спать.
Она вышла на улицу в растерянности, с ощущением, что слишком много рассказала о себе людям, которые, без сомнения, добры, но живут в мире абстракций, а по-настоящему, в реальности, никогда ее не поймут. «Я-то знаю, — думала она, не решаясь сказать это вслух, — что значит питать наилучшие намерения, живя в довольстве, а вот ты даже представить себе не можешь, что такое подлинная нищета».
Пока они шли к машине, настроение у нее окончательно упало. По хмурым лицам Паскуале и Энцо Лила догадывалась, что ее выступление обидело их. Паскуале впервые осторожно взял ее под руку, на что раньше не осмеливался, и спросил:
— Ты что, действительно работаешь в таких условиях?
Лила с отвращением отдернула руку.
— А ты? Вы оба разве не так работаете?
Они не ответили. На работе им приходилось несладко, это ясно. У себя на заводе Энцо наверняка видел вечно усталых женщин, измученных трудом, унижениями и домашними обязанностями не меньше Лилы. Почему же они оба так помрачнели, услышав, как работает она? Что им не понравилось? Мужчинам вообще лучше ничего не говорить. Они предпочитают оставаться в неведении и делать вид, что все, что творится вокруг, чудесным образом не касается женщины, за которую они взяли на себя ответственность и которую — эту мысль им вбили в головы с самого детства — обязаны защищать даже под страхом смерти. Их молчание взбесило Лилу еще больше.
— Да катитесь вы оба, — сказала она, — вместе со своим рабочим классом!
Они сели в автомобиль и всю дорогу до Сан-Джованни-а-Тедуччо обменивались лишь ничего не значащими репликами. Прощаясь у подъезда, Паскуале сказал Лиле: «Ничего не поделаешь, все равно ты умнее их всех вместе взятых», вернулся в машину и уехал. Энцо, неся на руках уснувшего мальчика, угрюмо проворчал:
— Почему ты мне ничего не рассказывала? Кто тебя обидел? Кто распускал руки?
Они оба очень устали, и Лила решила его успокоить:
— Со мной они себе такого не позволяют.
32
Через несколько дней начались неприятности. Ранним утром Лила пришла на работу. Голова у нее была занята тысячью разных забот, а потому она оказалась абсолютно не готова к тому, что случилось дальше. На улице было очень холодно, она уже несколько дней кашляла и чувствовала, что начинается грипп. У входа ей встретились двое мальчишек, похожих на школьников-прогульщиков. Один из них небрежно поздоровался с ней и протянул ей не листовку, что бывало часто, а напечатанную на ротаторе брошюру в несколько страниц. Лила ответила на приветствие, растерянно посмотрела на мальчика и поняла, что видела его на заседании комитета на виа Трибунале. Она сунула брошюру в карман пальто и пошла дальше, мимо охранника Филиппо, не удостоив его даже взглядом. «Эй, посмотрите на нее, даже не здоровается!» — крикнул он ей вслед.
В тот день она работала в разделочной и, как обычно, трудилась с таким остервенением, что думать забыла о мальчишке. В обеденный перерыв она вышла во двор, чтобы поесть на солнышке; увидев ее, Филиппо оставил свой пост и бросился за ней. Это был мужчина за пятьдесят, невысокого роста, грубый, любитель самой омерзительной похабщины и в то же время сентиментальный до слезливости. Незадолго до того у него родился шестой ребенок, и теперь он без конца доставал бумажник и растроганно демонстрировал всем фото маленького сына. Лила решила, что он и ей хочет показать малыша, но дело было не в этом. Мужчина вытащил из кармана куртки брошюру и сказал с агрессией:
— Послушай хорошенько, Черу, что я тебе скажу: если это ты наговорила этим засранцам все, что здесь написано, ты сильно влипла, врубаешься?
— Не понимаю, что за хрень ты несешь. И вообще отвали, дай пожрать спокойно, — холодно ответила она.
Филиппо в бешенстве швырнул ей в лицо брошюру.
— Не понимаешь? Правда? Так почитай. На заводе мы все живем душа в душу, и только такая сука, как ты, могла такого наплести. Это я-то зажигаю красный при проверке? Я лапаю женщин? Я, отец семейства? Вот увидишь, если Бруно тебе за это не навешает, видит Бог, я лично тебе ноги переломаю.
Он развернулся и пошел назад в свою будку.
Лила спокойно доела, затем подняла брошюру. Название было претенциозное: «Результаты обследования условий труда рабочих Неаполя и области». Лила пробежала ее глазами и нашла целую страницу, посвященную колбасному заводу Соккаво. На ней слово в слово было изложено все, о чем она говорила на собрании на виа Трибунале.
Она положила брошюру назад на землю, как ни в чем не бывало вошла в здание, по привычке не глядя в сторону охранника, и спокойно вернулась к работе. На самом деле она была в ярости на тех, кто втянул ее в эту заваруху, даже не предупредив, особенно на эту неженку Надю: разумеется, это все она, со своей вечной жаждой порядка, тревогой за всех и телячьими нежностями! Лила разделывала ножом холодное мясо, от запаха которого ее мутило, и злость в ней нарастала. Она чувствовала, что ее окружают враждебные взгляды коллег, и мужчин, и женщин. Все они давно знали друг друга, как знали, что накажут всех сразу, за пособничество, поэтому никто не сомневался, кто во всем виноват: Лила единственная с самого начала вела себя так, будто работа на хозяина не предполагает полного ему подчинения.
Ближе к вечеру появился Бруно и почти сразу послал за ней. Лицо у него было еще краснее, чем обычно, в руках брошюра.
— Это ведь ты?
— Нет.
— Говори правду. Кругом и так полно любителей беспорядков. Ты что, примкнула к ним?
— Я уже сказала тебе, нет.
— Нет? Правда? А ничего, что больше ни одному рабочему завода не хватило бы способностей и наглости наврать такого?
— Значит, это кто-то из служащих.
— А служащим — и подавно.
— Ну а от меня-то ты чего хочешь? Птичка напела — на птичек и злись.
Он тяжело вздохнул. Кажется, он действительно мнил себя невинной жертвой.
— Я дал тебе работу. Я смолчал, когда ты вступила в ВИКТ,
[9] хотя мой отец за такое выгнал бы тебя взашей. Ладно, пусть я сделал глупость тогда, в сушилке, но я же попросил прощения. И не скажешь же ты, что после того случая я еще к тебе приставал? А ты что творишь? Ты мстишь мне, возводишь напраслину на мое предприятие, утверждаешь, что я таскаю в сушилку чуть ли не всех работниц подряд? Я? Работниц? Ты что, с ума сошла? Так вот как ты платишь мне за все то добро, что я тебе сделал!
