К сожалению, до отъезда Сарраторе в Неаполь еще раз встретиться нам не удалось. Но, вопреки моим страхам, время не остановилось на месте, а стремительно полетело вперед. Я знала, что Нино вернется. Мы обязательно обсудим мой текст. Чтобы избежать ненужных ссор, я положила экземпляр на стол Пьетро. Потом позвонила Мариарозе и сказала, что привела в порядок заметки, о которых мы говорили. Она попросила немедленно прислать ей рукопись. Несколько дней спустя она позвонила мне и с большим воодушевлением спросила разрешения перевести текст на французский и отправить в Нантер своей подруге, у которой было небольшое издательство. Я с радостью согласилась, но этим дело не кончилось. Через несколько часов мне позвонила свекровь и наигранно обиженным голосом спросила:
— Значит, теперь ты даешь свои тексты читать Мариарозе, а не мне?
— Боюсь, тебе это неинтересно. Там всего-то семьдесят страниц: это не роман. Да я и сама не знаю, что это.
— Когда не знаешь, что написала, это значит, что работа удалась. И позволь мне самой решать, что мне интересно, а что нет.
Я отправила экземпляр и ей, так, между делом. Это было утром, а около полудня вдруг позвонил Нино, с вокзала — он только что приехал во Флоренцию.
— Буду у тебя через полчаса, заброшу чемодан — и сразу в библиотеку.
— Даже не поешь? — спросила я совершенно естественным голосом.
Теперь все это представлялось мне абсолютно нормальным, словно логичное завершение долгого пути: что он будет спать в моем доме, что я буду готовить ему еду, что он будет принимать душ в моей ванной, что мы вместе сядем обедать — он, девочки и я, — пока Пьетро принимает в университете экзамены.
107
Нино пробыл у нас десять дней. За все это время не происходило ничего, что хоть немного напоминало бы ту манию заигрывания с мужчинами, во власти которой я оказалась несколько лет назад. Я не отпускала двусмысленных шуточек, не разговаривала с ним приторно-слащавым голосом, не оказывала ему особых знаков внимания, не изображала из себя женщину свободных взглядов наподобие Мариарозы, не делала фривольных намеков, не заглядывала с нежностью ему в глаза, не изворачивалась, чтобы сесть с ним рядом за столом или на диване перед телевизором, не расхаживала по дому полуодетой, не стремилась остаться с ним наедине, не задевала нарочно его локоть своим локтем, его руку — своей рукой или грудью, его ногу — своей ногой. Я вела себя скромно, сдержанно и с достоинством и следила только за тем, чтобы он поел, чтобы девочки ему не мешали и чтобы он чувствовал себя как дома. Я не старалась вести себя именно так, а не иначе — это получалось само собой. Он шутил с Пьетро, с Деде и Эльзой, но, обращаясь ко мне, переходил на серьезный тон и взвешивал каждое слово, будто это не мы были старыми друзьями. Я поступала так же. Я была бесконечно счастлива, что он живет у меня дома, но не испытывала ни малейшей потребности в фамильярности, мне даже нравилось держаться от него на расстоянии и избегать близкого общения. Я чувствовала себя каплей дождя, повисшей на ниточке паутины, и делала все возможное, чтобы не соскользнуть вниз.
У нас состоялся всего один долгий разговор, и тот был полностью посвящен моему тексту. Он заговорил о нем сразу, как только приехал, демонстрируя знание текста и глубину мысли. Его поразил фрагмент, в котором говорилось об Иш и Иша́, он задавал мне вопросы, в том числе спрашивал: «Правильно я понял, что для тебя женщина в библейском рассказе неотделима от мужчины? Она и есть он?» — «Да, — сказала я, — Ева не может, не умеет существовать вне Адама, не обладает собственной материей. Ее зло и ее добро — это зло и добро, какими видит их Адам. Ева и есть женское воплощение Адама. Божественная операция прошла так успешно, что женщина сама не понимает, что она такое; у нее нет определенных черт, нет своего языка, своего ума, своей логики, она легко меняет форму, как будто так и должно быть». — «Ей не позавидуешь», — прокомментировал Нино. Я напряглась и покосилась на него: смеется, что ли? Нет, он не смеялся. Напротив, он без тени иронии поздравил меня, упомянул несколько книг на сходную тему, которых я не читала, и подтвердил, что работа готова к публикации. Я выслушала его спокойно, без самодовольства, только в конце сказала: «Мариарозе тоже понравилось». Он спросил, как она поживает, с большим уважением отозвался о ее научной работе, восхитился ее самоотверженностью по отношению к Франко и побежал в библиотеку.
По утрам он вставал вместе с Пьетро, вечером возвращался после него. Мы всего пару раз всей компанией выбрались из дома. Однажды он, например, пригласил нас в кино на комедию, чтобы повеселить девочек. Нино сидел рядом с Пьетро, я — между дочками. Как только я заметила, что начинаю громко хохотать, едва засмеется он, вообще перестала смеяться. В перерыве, когда он бросился покупать мороженое девочкам, а заодно и нам, взрослым, я его слегка отчитала и отказалась: «Я не буду, спасибо». Он шутливым тоном сказал, что мороженое отличное и я сама не представляю, что теряю, а потом предложил попробовать его порцию, и я попробовала. В общем, сплошные мелочи. Как-то мы вышли прогуляться после обеда: он, Деде с Эльзой и я. Говорили мы мало, он в основном он уделял внимание девочками. Тем не менее я хорошо запомнила ту прогулку и даже сейчас могла бы с точностью воспроизвести наш маршрут, показать, где мы свернули, а где остановились. Погода стояла теплая, на улицах было полно народу. Он то и дело с кем-то раскланивался, кто-то называл его по фамилии, он всем представлял меня, расхваливая сверх меры. Меня поразила его известность. Один знаменитый историк даже сделал девочкам комплимент, словно это были наши с Нино дети. Больше ничего особенного не происходило, не считая внезапной и необъяснимой перемены в их с Пьетро отношениях.
108
Все началось вечером, за ужином. Пьетро с восхищением заговорил об одном неаполитанском профессоре, в то время пользовавшемся достаточно высокой репутацией, когда Нино вдруг сказал: «Я так и думал, что тебе нравится этот придурок». Муж, сбитый с толку, неуверенно улыбнулся в ответ, но Нино не только не унялся, а, напротив, довольно жестко высмеял легкость, с какой Пьетро ведется на показуху. На следующее утро, за завтраком, случился еще один небольшой инцидент. Не помню, в связи с чем, но Нино вдруг вспомнил о моей давнишней стычке с преподавателем богословия по поводу Святого Духа. Пьетро, который ничего не знал об этом эпизоде, захотел узнать подробности, и Нино, обращаясь не к нему, а к девочкам, повел рассказ о героическом подвиге, совершенном их мамой, когда она была еще маленькой.
Муж похвалил меня за смелость, но вслед за тем принялся рассказывать Деде, что произошло с двенадцатью апостолами в день Пятидесятницы, — точно тем же голосом, каким обычно, услышав по телевизору очередную глупость, объяснял дочери, как в действительности обстоит дело. «Послышался шум, как от ветра, вспыхнули языки пламени, и апостолы получили дар понимать всех людей, на каком бы языке они ни говорили». Он повернулся к нам с Нино, напомнил о сошедшей на учеников Христа благодати, процитировал пророка Иоиля: «Излию от Духа Моего на всякую плоть» — и заключил, что Святой Дух — это символ, необходимый для понимания того, что самые разные люди могут жить вместе, образуя сообщество. Нино слушал со все более насмешливым выражением лица, а в конце его речи воскликнул: «Я всегда подозревал, что в душе ты священник, — перевел взгляд на меня и с сарказмом спросил: — Ты-то хоть ему жена или верная Перпетуя?
[23]» Пьетро покраснел. Он никогда не любил эту тему, и я чувствовала, что ему очень неприятно. «Простите меня, — пробормотал он, — я зря отнимаю у вас время. Пойдем работать».
