– С такими глазами, как у Долотёнкова, за родину не воюют.
Когда они разговаривали с глазу на глаз, Численко обращался к Воронцову на «ты». Так было легче и тому и другому.
Воронцов никогда не расспрашивал вновь прибывших во взвод, за что они угодили в «шуру». Да и сами штрафники в беседах между собой никогда не заговаривали на тему, которая так ломанула их судьбы. Но Воронцову надо было знать, с кем он пойдёт в бой, кому может доверять, а кому нет, кого назначить на должности младших командиров, а кого пока приберечь в резерве, чтобы в бою не остаться без командиров отделений. Поэтому когда случались спокойные дни, он листал личные дела осуждённых к искуплению вины перед родиной кровью. Кровью или различными сроками в штрафной роте, от одного месяца да трёх. Когда в бою под Жиздрой убило сержанта Гаранина и срочно потребовалось назначить человека на его место, Воронцов перелистал дела только что прибывшего пополнения и вызвал к себе в землянку для беседы штрафника Численко.
Старший сержант Численко угодил под трибунал за оставление позиции без приказа, формально – за трусость. Оставшись после ранения командира взвода, лейтенанта, исполняющим обязанности командира стрелкового взвода, старший сержант Численко самовольно покинул позицию, отвёл личный состав во вторую линию траншей и тем самым открыл противнику фланги соседних взводов и способствовал тому, что вскоре они были почти полностью уничтожены и пленены.
Численко был старше Воронцова года на четыре. Спокойный, уравновешенный, он чем-то напоминал ему помкомвзвода первого состава штрафной роты сержанта Чинко. Такой же основательный, умеющий ладить с людьми.
На Чинко Воронцов написал представление о снятии судимости после первого же боя, когда сержант отличился при атаке на Зайцеву гору: подкрался к немецкому пулемёту и забросал гранатами его расчёт в тот момент, когда взвод миновал зыбкое болото и бросился на юго-восточный склон высоты.
Воронцов замечал, что во взводе Численко уважают даже блатные. Правда, на свой манер. Но всё же. Об их делах помкомвзвода, видимо, что-то знал. Поэтому и завёл этот разговор. Но Воронцова волновало другое.
– Иван, ты поговори с Голиковым. Крутится возле этой кодлы. Перед Веней заискивает. И языком уже вихлять начал.
– Подражает блатнякам, щенок. Морду бы ему набить.
– Думаешь, поможет?
– Может, и поможет. А может, и нет. Ладно, попробую. Ты, лейтенант, пока не вмешивайся. Таких, как Голиков, жизнь должна поучить. Мордой по шершавой стежке протащить.
– То, что случилось ночью, и потом, ему, конечно, не наука.
– Видимо, не наука.
Когда два отделения вышли из боя, замполит роты старший лейтенант Кац приказал Воронцову вытащить с нейтральной полосы тела погибших. Во время боя вынести удалось не всех. Блатняки забежали на минное поле и все трое, разбросанные взрывами, остались там. Возле немецкой колючки убило танкиста Фоминых. Остальных вынесли когда возвращались.
– Как же вы их бросили, товарищ лейтенант, – донимал Воронцова Кац. – А если среди них есть раненые? Или, хуже того, решившие таким способом перебежать к немцам? Затаились во время боя, имитировали гибель, а теперь, быть может, уже в немецком блиндаже кофе с переводчиком попивают и подробнейшим образом повествуют о нашей обороне! А? Каково?! Товарищ лейтенант! – В последнюю фразу замполит вложит столько иронии, что она буквально зазвенела в ушах Воронцова, как битое стекло давней контузии.
Капитан Солодовников попытался было унять своего заместителя по политической части. Но сделал это слишком прямолинейно и грубо, после чего тот ещё упорнее стал настаивать на немедленной эвакуации тел погибших с нейтральной полосы, нажимая и на устав, и на политику одновременно.
– У тебя, Семён Моисеич, болезненная фантазия. Убитых, конечно, вынесем. Но к чему такая спешка? Люди только что вышли из боя. А вы гоните их снова туда, под пули.
– Приказ уже отдан. – Кац потрогал ремешок на кобуре револьвера. – Или вы, Андрей Ильич, хотите его отменить и разделить с лейтенантом Воронцовым ответственность за возможные последствия ночного инцидента?
– За все последствия, которые происходят в роте, в том числе и первом взводе, возможные и невозможные, в любом случае отвечаю я. Как командир роты. И вы, Семён Моисеич, как мой заместитель по политчасти. И лейтенант Воронцов. Вместе с нами. А ночью был не инцидент, а боевая операция ограниченными силами, в которой, кстати, взвод лейтенанта Воронцова отличился.
– Наша вина. Сразу не смогли. Слишком плотный огонь. Вы же сами видели. Взвод выполнит свой долг. – И Воронцов приложил ладонь к пилотке. Рука его слегка дрожала. В крови ещё гуляла лихорадка боя. Ему не хотелось скандала.
Когда ротный и замполит ушли, Воронцов приказал сержантам построить взвод.
– Нужно вынести наших погибших товарищей. Кто пойдёт? Добровольцы есть?
Добровольцев не оказалось. Тогда Воронцов напомнил взводу, из каких отделений убитые и что среди них трое – из компании Вени Долото.
– Долотёнков, ты что ж корешей своих воронам на прокорм оставляешь?
– Им, начальник, уже только черви теперь помогут. А свои головы под пули понапрасну подставлять кому охота? Прикажешь, пойдём исполнять. А добровольцев на такое дохлое дело нет.
Всё верно, вспомнил Воронцов житейкую мудрость блатных: умри ты сегодня, а я завтра…
Вскоре с той стороны послышались приглушённые голоса. Немцы вышли подбирать своих убитых. Даже дежурные пулемёты затихли на время. Немцев было двое. Они перекладывали на носилки очередное тело и уносили в свою траншею. Через несколько минут возвращались, и всё снова повторялось. То же самое делали и бойцы первого взвода отдельной штрафной роты.
– Ну что, ребята, никто не уполз к немцам? – встретил бойцов Воронцов, когда они возвратились с последней ношей.
– Затвердели уже, товарищ лейтенант. Такие не ползают.
– Утром похороним.
– До утра запахнут. Может, сразу?
– Утром. Отроем в тылу могилку, и придадим земле. Как положено.
Вот тогда-то и появился человек от Вени Долото. Осмотрел своих и заявил права на ботинки. Воронцов Венину «шестёрку» прогнал и приказал выставить возле убитых часового.
И теперь, возвращаясь с похорон убитых во время ночного боя, который и боем-то назвать трудно, Воронцов думал странную думу. Бойцов ОШР обмундировывают в одежду последнего срока. Потому что носить её штрафнику не дольше трёх месяцев. И редко кто из них дотягивает до трёхмесячного срока. Обычно большинство искупает в первом же бою. Кто убит, кто ранен. Но сколько сразу находится претендентов на вещи убитых!
Степана он похоронил полгода назад под Зайцевой горой в воронке, немного расширив её сапёрной лопаткой, чтобы тело лежало ровно, во всю длину. Завернул в плащ-палатку, закрыл лицо с почерневшим шрамом от виска до подбородка и так же быстро, без прощаний, закопал. Теперь пытался вспомнить, выпил ли он тогда на могиле друга, или нечем ему было помянуть его? Всё, что было во фляжках, выпили на высоте, когда сидели там, отбивая атаки, а потом уходили с неё, утаскивая раненых и тела убитых. Всё как во сне, так что теперь он не мог даже вспомнить события той ночи и того утра во всей их последовательности.
