Воронцов ничего не ответил. Только подумал про себя: конечно, намечается, иначе бы их отдельную штрафную сода не перебросили. А раз перебросили сюда, то именно здесь, видимо, и намечается место прорыва.
Сосны кругом на высоте человеческого роста были густо исклёваны пулями. Пахло свежей смолой. Прозрачная живица уже заполнила некоторые отверстия и отщепы. Воронцов вдыхал волнующий запах бора, разогретого полуденным солнцем, и этот запах, и лёгкий хруст сухой хвои и моха будили в нём воспоминания родины. Порой возникало такое ощущение, что не на нейтральную полосу полз он сейчас, стараясь остаться незамеченным, а домой, в родное Подлесное. Уже и запахи родные пошли, и кузнечики скачут по рукам, цепкими лапками вязнут в одежде, и птицы перелетают с ветки на ветку, попискивают совсем по-мирному. Вот выползут они сейчас на тот бугорок, что шагах в пятнадцати впереди, выглянут, а там родная околица, и дед Степанец коров по лугу распустил… Где она, война? Нет её здесь! Да и не может быть в такой тиши, пропахшей смолой и вялой душистой травой. Но вот простучал где-то там, в стороне деревни, немецкий пулемёт, и всё в одно мгновение расставил на свои места. Нет тут деда Степанца с подлесным стадом. Нет места даже мыслям о том, о чём он только что подумал, ослабив своё сердце.
Слишком много событий принёс ему сегодняшний день. И, конечно же, не время и не час ему сейчас ползти на нейтральную полосу. Да ещё и Иванка с собой тащить. Но назад уже не повернёшь.
Выходить им надо было рано утром, ещё затемно. Немецкий снайпер наверняка именно так и поступил. А теперь, когда он хорошо устроился, замаскировался, попробуй, найди его. Дождись, когда он шевельнётся, когда сделает ошибку. А может, он давно уже ждёт их. Замер, положил на спуск палец и спокойно ждёт, когда они появятся возле родника. На бруствере он наверняка их засёк. Винтовку с оптическим прицелом Воронцов всё время держал в левой руке, прикрывая её телом. Если немец засёк их на бруствере, то будет ждать возле родника. И если не дождётся, то тут же поднимет тревогу. Немцы вышлют разведку и попытаются выловить их возле ручья, захватить живыми. Вот так в вершу и залезают…
Они выползли на берег. Замерли. Стёжка обваливалась вниз и по песчаной косе тянулась к зелёной болотине, на краю которой виднелся обложенный известняком колодец. С той стороны ручья к колодцу были переброшены жерди, скреплённые короткими поперечинами.
– Наблюдай за деревней, – прошептал Воронцов Иванку.
Тот сразу же отполз в тень и вытащил бинокль.
Прошло не больше получаса, и на противоположном берегу в тени деревьев появилась фигура человека. Человек шёл свободно, что-то беспечно насвистывая. Это был немец. Пожилой, лет сорока, с лысиной. Пилотка засунута под погон. В руках две вязанки котелков. На всё отделение. Иванок встрепенулся, потянул к плечу винтовку. Воронцов покачал головой: нет.
Нет, не за этим пехотинцем они приползли сюда. Пусть набирает воду и уходит. Пусть подтвердит, что здесь опасности нет. Никаких русских снайперов. Никакой засады в отместку за вчерашнее. Никого. Пусть думают, что мы уступили им колодец, что они могут пользоваться им свободно.
Немец расстегнул ремень, быстро стянул с себя френч и исподнюю рубаху. С грохотом бросил фляжки возле колодца. Вернулся к ручью и начал умываться. Немец охал и крякал от удовольствия. Потом отряхнул руки и принялся отвинчивать и наполнять фляжки. Наполнив последнюю, нанизал их на проволоку, перекинул через плечо и пошёл по жердям на другой берег. Когда немец перешёл ручей и спрыгнул с конца кладей на берег, Воронцов услышал сдавленный щелчок затвора и оглянулся. Иванок, привстав на коленях, выцеливал уходившего немца. Воронцов бросился к нему, выбил из рук винтовку, придавил Иванка к земле.
Немец наверняка слышал их возню. Он оглянулся и быстро исчез в кустах.
После того, что произошло, надо было думать о том, как бы поскорее отсюда убраться. Желательно тихо и незаметно. Всё для них мгновенно изменилось.
– Всё. Уходим! Быстро вперёд. Я – замыкающий.
Иванок чуть не плакал. Он сверкнул глазами, сунул за пазуху бинокль, взял за ремень винтовку и пополз по своему следу назад. Когда выбрались на ту сторону сосняка, остановились отдышаться.
– Почему ты мне помешал? – Иванок не смотрел в его сторону. Воронцов видел его пунцовое ухо, перепачканную смолой щеку с налипшими хвоинками и бледные губы. Губы Иванка дрожали от негодования, а сквозь ухо просвечивало ярое послеполуденное солнце. – Я бы положил его. Они тут вчера двоих наших подстрелили. Прямо возле колодца!
– Знаешь, чем мы от них отличаемся?
– Мы добрые, да? Добрые! А ты помнишь, как они девчат в Прудках изнасильничали?! Вспомни, Сашка, что они с ними наделали!
– Если они такие звери, то это не значит, что и мы должны делать то же.
– Нет, товарищ лейтенант! Во-первых, я больше с тобой на нейтралку не пойду! Лучше – одному. Я бы его тут и положил. Его, а потом и ещё, других, кто за ним пришёл бы. Вчера они – наших. А сегодня я – их! Зуб за зуб! Понял? Вот это был бы результат! А с тобой ходить…
– Иванок, ты думаешь, я его пожалел?
– А кого? Меня, что ли? Ты что, испугался, что они обстреляли бы нас из пулемёта? Ты этого испугался? Да плевать я хотел на твои награды и на погоны, если ты врага пожалел! Кто так воюет? Разве так воюют?
– Можешь доложить. О том, что я не выстрелил во врага.
Иванок сразу успокоился. Губы его перестали дрожать.
– Твои сёстры дома. Ты спокоен за них. А я не знаю, что с Шурой, где она. Может, уже растерзали где. Звери. Ты что, не видел, какие они звери?
– Найдём мы твою сестру, Иванок. Найдём. Это я тебе обещаю как боевой товарищ.
– Если бы ты мне не помешал, я бы его застрелил. Если бы я его застрелил, у них там на одного фашиста стало бы меньше. И мы бы быстрей дошли до Берлина.
– И до Берлина дойдём, и сестру твою разыщем. И этот немец, которого мы сегодня отпустили, нам не помешает.
– Не могу я на них спокойно смотреть. Наблюдать, как они по нашей земле ходят. С фляжками. Воду нашу пьют. Как хозяева. Не могу, пока сестра там…
После ночного боя и отражения атаки русских фузилёрная рота собрала своих убитых. Раненых тут же начали перевязывать и переправлять в тыл.
Тела унтер-фельдфебеля Штарфе и ещё шестерых положили на носилки и унесли в берёзовую рощицу, где ютилось деревенское кладбище, и где, на песчаном пригорке, рота хоронила своих убитых.
Когда утих грохот перегревшегося Schpandeu, шютце Бальк выпустил из рук короткий приклад, от которого онемело плечо, и начал заваливаться набок.
– Что с тобой, сынок? – сказал командир роты и успел подхватить Балька.
– Простите, господин гауптман, – забормотал Бальк, теряя сознание и ещё не понимая, что ранен.
Очнулся он на широкой пароконной повозке. Рядом с ним сидел возница, пожилой солдат. Он весело смотрел по сторонам и насвистывал какую-то крестьянскую песенку. Заметив, что раненый очнулся и открыл глаза, пожилой солдат службы тыла покачал головой, снял пилотку, вытер ею лысину, засунул пилотку под погон и весело подмигнул:
