Теперь я знаю твою полевую почту и, если ты мне разрешишь, буду писать почаще.
Шлют тебе привет Иван Степанович, тётка Васса, Тоня, Настюша, Анна Витальевна и все наши озерковские соседи. Все тебя поминают с добром. Благодарны тебе и твоим товарищам и вспоминают, как ты спасал нашу деревню от полицаев и жандармов.
С поклоном Зинаида Петровна Бороницына.
Воронцов выключил фонарик. Сердце его колотилось. Зинаида писала письмо, конечно же, не одна. Пётр Фёдорович подсказывал, что написать, а о чём и умолчать. Понял Воронцов и об «озерковских соседях». Значит, цел хутор и там покой и тишина. Достал второе письмо.
Дорогой наш братик Сашенька!
Пишут тебе твои сёстры Варя и Клаша. Письмо тебе от нас ушло два дня назад. Писала его мама. А мы решили написать тебе отдельно. Потому что мама написала тебе не всю правду. На отца и Ваню мы получили извещения, что они без вести пропавшие. А недавно в Подлесное приезжал с фронта Петька Клестов. В октябре 1941 года он с нашим папкой и Иваном был вместе, в одной части. Он сказал, что многих тогда немцы захватили в плен. И вот мы теперь думаем: может, Ваня с папкой в плену где?
Клестов теперь офицер. На коне приезжал, при полной форме. Его часть стояла рядом с деревней.
Живём мы хорошо. Работаем в колхозе всё лето до самой осени. Нам тоже записывают трудодни. Осенью пойдём в школу.
Скоро начнём косить. Трава нынче хорошая. Дедушка Евсей уже всем нам косы наладил. Живём, не голодаем. Корова кормит. Два раза немцы уводили нашу Лысеню. И оба раза мама приводила её назад. Сказала, что детей нечем кормить, они и отдали. Офицер приказал.
И ещё сообщаем тебе о том, о чём мама умолчала. Мама очень не хотела, чтобы ты расстраивался. Любу, невесту твою, немцы казнили. Она в партизанском отряде была. Ходила по деревням, сведения собирала. Полицаи её поймали. Её и ещё двоих окруженцев из отряда повесили посреди Подлесного рядом с церковью.
Клаша и папку нашего, и Ваню во сне живыми видела. От тебя тоже два года вестей не было. А Клаша тебя во сне живым несколько раз видела. Вот и нашёлся ты, братик наш Сашенька…
Сестрина письма Воронцов не дочитал, аккуратно свернул его и положил в общую стопку. То, о чём Варя сообщала дальше, он уже знал наизусть. Значит, отец с Иваном пропали без вести. Без вести… Воронцов знал, кого относили к этой категории выбывших из списочного состава. Он и сам мог числиться среди пропавших без вести. И на него могли прислать матери в Подлесное такое же извещение, как на отца и на Ивана… А Любка погибла. Нет больше Любы. Нет той девочки из его деревенской юности, пахнущей речкой, пересушенным знойным сеном и сумерками шалаша. Война постепенно отнимала у него то дорогое, без чего потом, если он уцелеет в этом аду, жить будет очень тяжело…
В полночь на участке его взвода выходит разведгруппа. Ушла она прошлой ночью, когда здесь стоял стрелковый батальон. И вот теперь её ждали назад. Встречать полковую разведку пришли два офицера из штаба полка: ПНШ по разведке старший лейтенант Белых и какой-то капитан. Помощника начальника штаба по разведке Воронцов знал. Белых часто бывал в роте. Несколько раз штрафники организовывали прикрытие уходивших за линию фронта и выходивших назад групп. Сидели на нейтралке под миномётным огнём, имитировали атаку, а тем временем на соседнем участке сапёры резали проволоку и пропускали вперёд разведчиков. Появление старшего лейтенанта в их траншее, как правило, ничего доброго не предвещало. Но теперь группа возвращалась. И возвращалась тихо. Капитан же, судя по красному канту на погонах и артиллерийским эмблемам, был из пушкарей. Правда, ни в своём дивизионе, ни в артполку, приданном дивизии, Воронцов его ни разу не видел.
Разведчик и артиллерист сидели в блиндаже и играли в карты. Ждали нужного часа. В полночь разведка должна возвращаться. Воронцову приказано поднять взвод по тревоге. Не дай бог, разведчики на выходе завяжут бой. Тогда, согласно приказу, придётся атаковать. Сапёры уже сделали несколько проходов в минных полях и вернулись, оставив возле проволочных заграждений двух человек – встречающих. Их прикрывал расчёт дежурного пулемёта. Барышев устроил свой «максим» под днищем сгоревшего немецкого танка. Танк стоял метрах в пятнадцати позади траншеи, на взгорочке, словно не осилил этот незначительный подъём. Сожгли его здесь давно, судя по рыжему налёту ржавчины, обметавшей искорёженные катки и пробитую в нескольких местах башню, недели две назад, ещё до дождей. Работа артиллеристов. Провалы входных отверстий от болванок калибра семидесяти шести, не меньше. Рванула боеукладка и горючее. Бронелисты, защищавшие гусеницы, раздуло. Башню вывернуло, она съехала с погонов, завалившись набок, но вниз не упала, упёрлась длинным стволом в землю. Это была уже новая конструкция T-IV: длинный ствол семидесятипятимиллиметровой пушки, которая легко пробивала лобовую броню до ста миллиметров, и нашу «тридцатьчетвёрку» в поединке с ним, как рассказывали танкисты, спасало только то, что броня на ней лежала наклонно. Даже гусеницы на новом немецком танке, как показалось Воронцову, были пошире. Нигде раньше он такие танки ещё не встречал. Защитные экраны, исклёванные пулями бронебоек, деформировались от высокой температуры и торчали теперь в стороны нелепыми и ненужными крыльями. В некоторых местах пятимиллиметровые листы были прошиты насквозь. Бронебойщики сразу сообразили, что по каткам через экраны бить бесполезно. Лобовая броня тоже усиленная, так что в лоб новый Т-IV, тем более с дальней дистанции, брали не все пушки. Этот танк уже мог на равных тягаться с нашим Т-34.
Вот под этой зверюгой и отрыл свой окоп пулемётный расчёт. И теперь Барышев, его второй номер Грачевский и подносчик Усов спали по очереди. На пулемётчиков в стрелковом взводе всегда особая надежда. Положение их в обороне роты, а значит, и в окопах, тоже особое. Во всяком случае, в караул их не назначали.
Воронцов перебрал все письма, которые он получил за последние полгода, снова перетянул их льняным шпагатом и сунул в полевую сумку. Среди писем было и письмо от матери Степана. Его он никогда не перечитывал…
Немцы бросали осветительные ракеты. Угловатые тени скользили по брустверу траншеи, заползали в ячейки, озаряли бледные лица бойцов, оружие, сброшенные каски, ряды гранат и котелков в аккуратно вырезанных нишах. Бойцы в последнее время спали на открытом воздухе. Ночи стояли тёплые. Земля нагрелась так, что хранила тепло до утра. Душных и сырых землянок избегали ещё и потому, что в роте началась малярия. Весной насиделись в воде, намоклись в болотах, а потом, когда выбили немцев с высот и выбрались наконец на сухое, зарядили дожди.
Немецкий пулемёт давал длинную очередь через каждые двадцать минут. Секунда в секунду. Иногда мог задержаться. Но ненадолго, не больше девяти секунд – пока горит ракета. Ракета гасла, над минными полями, обрамлёнными двумя траншеями, зависала густая темень июльской ночи, и тут Schpandeu начинал выводить свою торопливую, заученную трель. Пулемётчик, явно бывалый солдат, отстреливал примерно одинаковое количество патронов. Но не всегда, отстрелявшись, выпускал из рук приклад и рукоятку МГ, иногда, выждав несколько секунд, он делал две-три повторные очереди. Пули уходили точно туда же, где несколько секунд назад исчезла основная очередь.
