Воронцов ловил в оптический прицел очередную фигуру, выступающую из клубов дыма и пыли, и плавно нажимал на спуск. Вскоре стрельба стала редеть. Впереди всё заволокло сплошной непроницаемой пеленой, и цели скрылись в этой пелене, как будто за непроницаемой и непробиваемой стеной. Бойцы принялись перезаряжать винтовки и автоматы, выкладывать под руку гранаты, ввинчивать взрыватели. Готовились к ближнему бою. Потому что всем вдруг стало понятно, немцы идут напролом и что остановить их можно только упорным стоянием на занятой позиции или контратакой.
Контратака началась через несколько минут. Вперёд ушла танковая бригада. Следом за танками гурьбой повалила пехота. И теперь там, в дыму и пыли, скрежетало, грохотало и рвалось. И понять, кто кого одолевает, пока было невозможно.
– А ты куда, ёктыть, пуляешь?! – бранился лейтенант Нелюбин на раскосого бойца, лежавшего рядом с ним. – Куда, Султреков! Вон сколько гильз нашвырял! Лупишь!.. Чаще авиационного пулемёта!
В окопах послышался смех. Но напряжение не спадало. Солдат на войне привыкает ко многому. В том числе и к тому, что шаги приближающейся смерти можно услышать и что между мгновением явного ощущения, что её шаги приближаются именно к твоему окопу, и мгновением самого её явления существует промежуток, в который вмещается целая жизнь. Можно успеть дотянуть «сорок», протянутый товарищем из соседней ячейки. Можно перепрятать из нагрудного кармана в голенище сапога прощальное письмо, написанное жене или матери ещё перед боем. В сапоге оно целее. Вот пойдут после боя трофейщики или похоронная команда, потянут с убитого сапог, а там письмо, и адрес есть. Тут и чёрствая душа дрогнет. И долетит последняя весточка до родного порога. Можно выбросить из-под себя несколько горстей земли или поправить лопаткой, нарастить ещё на пару сантиметров бруствер перед собой. Кто знает, возможно, именно на него налетит и споткнётся смерть, отрикошетит в сторону. На войне у солдата каждая минута – жизнь. Другой может и не быть.
Воронцов перевернулся на спину, посмотрел в небо и прокричал:
– Примкнуть штыки! Приготовить гранаты! Пулемётчикам – зарядить новые ленты! Всем – проверить оружие!
Только бронебойщики и ПТО продолжали вести огонь. Трассы уходили в поле и терялись в дымно-палевой завесе, поднявшейся, казалось, к самому солнцу.
Там, в небе, снова появились косяки самолётов. Теперь и с той, и с другой стороны одновременно. Над вспольем мелькали то остроносые «сигары» «Илов», то обрубленные крылья «лаптёжников». И те и другие бросали бомбы, стреляли из пушек и пулемётов. Кого они там бомбили? Какие цели? Что можно было увидеть, когда сами они исчезали порой в поднимавшемся всё выше и выше сплошном непроницаемом облаке. А выше, огненным живым клубком, вились истребители, разбрызгивая веера трасс. Иногда из той драки вываливалась усталая машина и, теряя пластичность полёта и направленную стремительность, неуклюже, через разбитое крыло, кувыркалась вниз и вскоре, дымя, срывалась в штопор. Самолёт падал в поле, занятое танками и людьми, и его падение, казалось, уже не увеличивло ни огня, ни горя. Когда гудящая топка раскалена докрасна, ещё одно полено не прибавляет уже ничего.
Трассирующая пуля калибра 7,92 стремительно пронзала пространство над вспольем, заполненным горящей бронетехникой и людьми. Танки какое-то время сокрушали друг друга на расстоянии, вонзая в броню тяжёлые болванки и кумулятивные снаряды. Стальные сердечники дырявили борта тяжелых машин, проламывали внутрь водительские люки «тридцатьчетвёрок», взрывали боеукладки «пантер», рвали гусеницы «тигров» и добивали их в борта, срывали башни с лёгких танков. Но через несколько минут две лавины сошлись, тараня друг друга, и спустя какое-то время уже невозможно было понять, где свои, а где чужие. Куда стрелять? Куда двигаться? Где искать спасение экипажам горящих машин? Русские штурмовики и немецкие пикировщики, будто соревнуясь в своей огневой мощи, волна за волной атаковали поле боя, где уже невозможно было понять ничего. Мощные КВ, израсходовав боезапас, таранили средние Т-IV, гонялись за чешскими 38(t) и французскими лёгкими «AMR», опрокидывали и подминали бронетранспортёры. Такой грандиозной по масштабам и ожесточённой по напряженности битвы здесь, на Восточном фронте, пуля ещё не видела. Она в восторге кувыркалась над этой какофонией смерти и разрушения и сама была готова разорваться на части от наслаждения, от того безумного катарсиса, который испытывала. Ей уже не нужно было участвовать в том, что происходило внизу. Всё шло и так хорошо. И всё же, описав крутую траекторию, она снизилась к остановившемуся танку и ударила в грудь танкисту, который тут же рухнул назад, в дымное чрево башни. Потом рванула гимнастёрку пехотного лейтенанта, раздробила ключицу. Ударила в затылок каски обер-лейтенанта. И снова взмыла ввысь, туда, где сияла чистота неба, и откуда можно было видеть многое…
Глава четырнадцатая
Вечером на землю обрушился ливень.
Воронцов лежал в своём окопчике. Он расстрелял почти все патроны. Зарядил последний диск, дослал в патронник патрон и ждал. Ждали и пулемётчики, с опаской поглядывая на конец ленты. Ждали немногие уцелевшие стрелки. Они берегли последние три-четыре патрона, которые остались в магазинах их винтовок. Они уже почти не обращали внимания на одиночные фигуры, мелькавшие между догоравших машин. Пусть уходят, думал Воронцов. Он молил бога, чтобы немцы, при их упорстве, не решились на перегруппировку и ещё на одну атаку. Её рота, вернее, то, что от роты осталось, просто не выдержит.
Раненых во время боя оттаскивали в лес и складывали там, за деревьями. Но гаубичным тяжёлым снарядом, разорвавшимся в самой середине этого госпиталя, убило всех. Тела разметало, развешало по сучьям. Уцелели только те, кто, перевязав свои раны, остался в своих окопах. Они решили умереть здесь, на позициях, и судьба пощадила их.
Приполз Нелюбин. Лицо бледное, в грязных потёках. Воронцов глянул на него и сразу понял: Кондратий Герасимович не в себе.
– Авдей… – И он махнул рукой в сторону всполья. В его глазах и жесте чувствовались непомерная усталость и мука.
– Танки отошли на исходные. Там, правее, – сказал Воронцов.
– Ходил я туда. Сбегал уже. Командир сказал, что его танк был подбит.
Они некоторое время молча смотрели в дымящееся поле. Ливень хлестал и хлестал. В окопах лежать уже стало невозможно. Снизу подплывало.
– Численко! – приказал Воронцов. – Обойдите раненых и вытащите всех из окопов.
Потоки воды шевелили умытую траву, кружились вокруг брустверов, медленно разрушая их. В поле ещё дымились горящие танки, рвались боеприпасы. Но и там уже затихало. Казалось, именно этот внезапный обвальный ливень остановил сражение, и люди, участвовавшие в нём, начали медленно приходить в себя.
– Лежит где-нибудь раненый… – Нелюбин снял каску, и дождь струями бежал по его стриженой голове, по лицу, по шее.
– Ну что ты мучаешься, Кондратий Герасимович? Хочешь сходить туда? Поискать?
Нелюбин кивнул.
– С кем пойдёшь?
