С Иваном Хрол ещё до войны сдружился. Вместе по соседним деревням ходили девок провожать. На фронт тоже попали вместе, с одним призывом, и воевали в одном полку.
– Вот зачем, скажи, ты тут себе новую хату срубил?
Хрол в ответ молчал. Даже, по обыкновению, не ухмыльнулся, как будто лень было слово языком повернуть. Молчал.
– Ну, скажи, зачем? Ну? – допытывался Петушок.
– Чего ты под кожу лезешь? – обрывал его Хрол. – Срубил и срубил. Я ещё долго жить собираюсь.
– Так, тогда я тебе скажу. Ты ж нам всем, бывшим краснотынцам, своей новой хатой – по мордам! Нате, мол, вам, гады такие! Краснотынку кинули! На хватеры позарились! А я – один! Один стою! Один – герой!
– Да, Вань, я – стою. И буду стоять! Вам, трибит-твою, глаза мозолить! Вы бросили свои окопы, побежали, а я – нет.
– Прожил ты – навред миру. То по лесу нас турял, скрётка вынести не давал. И теперя… вот… Окопался…
– Да, так я себе и решил: пускай хоть весь фронт бежит, а я – в своём окопе до последнего. Я свою позицию никому не оставлю. Вот так. И хватит об этом.
– Так ведь наперекор всё!
– Ну и что ж. Терпите. Я ж терплю. Такая наша жизнь.
Это правда, Хрол жил наперекор. И всю жизнь так прожил. Даже женился – наперекор. Отец с матерью сосватали за него девку из соседней деревни из богатой семьи. А он привёл домой Анну. Мать так и повалилась на пороге, увидевши их:
– Что ж тебе, ирод, девок мало? Бабу обадил… Да с дитём!
– Теперь это мой сын, – сказал он тогда родителям. – А для ясности выслушайте вот что. Когда мы с Фёдором на плацдарме за Днестром сидели, договорились: если он живой останется, будет помогать моим родителям, а если я, то буду заботиться о его семье.
Анна была старше его на год или два. И всю жизнь прожили они душа в душу. И детей нарожали.
Где они теперь, их сыновья? По городам разлетелись. Как пчёлы на цветы… Нет, он от своего корня – никуда. Пусть хоть земля разверзнется и всё полетит в тартарары, а он за свои углы цепляться до последнего будет. За углы да за могилы. Вон их уже на кладбище сколько! Отец с матерью. Анна с девочкой. Деды, которых и не знал, но о которых слышал от матери и отца. И деды дедов – все тут, в краснотынской земле лежат.
В мире всё было неправильно. И всё шло к неминуемой гибели. Это Хрол знал точно и чувствовал по всему.
– Сволочи! – грозил он с крыльца увесистым кулаком; и его угроза в равной мере относилась и к албанцам, которые резали в Косове сербов, и к американцам, которые бомбили деревни в Ираке, и к собственному правительству, которое всё никак не могло справиться с обнищанием народа, и к местной власти, допустившей такой разор и запустение в окрестных полях. – Сволочи, трибит-твою!..
Иногда к нему приезжали сыновья с невестками и внуками. Но, погостят день-другой, сходят на материну могилку, невестки и внучки посадят там цветочек и – снова в свои городские квартиры. У сыновей была другая жизнь. Что им, позабывшим запах земли и леса, до его доли-печали? Никто не мог разделить с ним эту его тоску. Но одиночество вовсе не угнетало Хрола. Он жил в нём спокойно и сосредоточенно, и вправду, как боец в одиночном окопе, зная свою задачу и свой маневр.
– Внуков жалко… – шептал он, глядя, как в поле пропадает, пыля и прощально поблёскивая стёклами, машина которого-нибудь из сыновей – Ивана, Петра, Фёдора, Степана, Никиты, Сергея или младшего Алексея, который, похоже, устроился в жизни лучше всех.
После уезда очередного сына он дня на три-четыре запивал. Иначе нельзя, оправдывал он себя на могиле жены, сердце может лопнуть.
С пылающими глазами и всклокоченными волосами, цепляясь ногами и плечами за мебель и дверные косяки, он выскакивал на крыльцо, становился на верхнюю доску, – оттуда была видна дорога, Черкасовский большак, далеко-далеко виден, – и грозил туда кулаком, и кричал:
– Трибит-твою! Варвары! Поработители! Взяли? Взяли Хрола Сазонова? А во вам!..
Но этого ему было мало. Немного погодя он взбирался ещё выше и начинал неистово звать:
– Люди! Ворочайтесь! Люди! Вас же обманули! Карп! Соседушка! Тётка Акулина! Иван! Кому поверили?! Трибит-твою!..
Но, никого на дороге не дождавшись, даже своего верного фронтового товарища и друга Ивана Петушка, он вдруг обессиленно ронял голову, и его сотрясало первое рыдание. Хрол вдруг понимал, что он тут, в Краснотынке, один, что с ним остались только покойники на кладбище, а живым их Краснотынка уже не нужна, кончилась их Краснотынка, всё… Догорела свечечка до полочки… И среди тех, кого он только что звал, живых тоже уже нет. Ни кузнеца Карпа, умевшего выковать даже иголку, ни тётки Акулины, которая всю жизнь проработала в колхозе свинаркой и которой при выходе на пенсию колхоз подарил резиновые сапоги, и теми подаренными ей сапогами она так дорожила, что, когда старухи открыли сундук, чтобы обрядить покойницу, рядом с саваном нашли резиновые колхозные сапоги, ни тракториста Ивана по прозвищу Шкалик, который всегда, безотказно, всего-то за четвертинку водки, хоть и в полночь, чтобы не увидел председатель, распахивал их огороды. И, вспомнив это и ужаснувшись своему одиночеству и беспомощности, он бежал в поле и ложился там – умирать.
Умирал он долго, мучительно. Стеная и рыдая. А потом затихал. Засыпал.
Просыпался потому, что его находил конь Грач и начинал хватать за лицо и одежду мягкими замшевыми губами. Конь теребил его и дышал в лицо и на руки тепло и сочувственно. Значит, просыпаясь и приходя в себя, думал Хрол, рядом и ещё одна живая душа – Чичер. Чичер – старая, как и он сам, рыжая дворняга. Подобрал он его когда-то давно, на станции, возле лесопилки, маленьким брошенным и никому не нужным щенком, привёз домой в кепке. Кепку, новую, ещё с картонкой, щенок ему в дороге обмочил… «Ты что ж наделал? Чичер ты этот!..» И точно, Чичер лежал рядом. Из клевера торчала его голова с поднятым ухом. Чичер скалился, улыбался белыми, как вымытая галька, зубами и посматривал по сторонам – охранял.
– Грач! – сипел он, простуженный и больной, уже зная, что проваляется теперь в постели с неделю, а то и больше, и все домашние дела будут пущены под откос. – Чичер! Трибит-твою!.. Зачем же вы меня сюда, ребятушки, привели?! Вы что же, смертушки моей хотите? А ну-ка, домой! До-мо-ой!
И он брёл домой. Спотыкался на муравейниках, хватался за траву, оглядывался, правильно ли идёт, и не заведут ли его «ребятушки» ещё куда…
Так кончался запой. И только Грач и Чичер были свидетелями страданий хозяина, и только они одни делили их с ним.
2
В этот раз Хрол не вставал с постели уже вторую неделю. Лежал, краем глаза смотрел в окно, как там голодный Чичер ворон со двора туряет, слушал – то радио, то как муха в углу пищит, пойманная пауком. Паука того Хрол не трогал. Пускай живёт, трудится, мух ловит. Мухи хуже. Может, всех переловит…
А по радио передавали новости: албанцы в Косове и Приштине резали сербов и жгли их дома. Сербов Хрол помнил. Хорошие люди. В сорок четвёртом их корпус ворвался в городок Крушевац, с ходу форсировал реку Мораву и начал свёртывать фланги немецкой обороны. Сербы встречали их цветами и виноградом. Братья-славяне.
