На сорок седьмой день после праздника Пасхи, в преддверии Пятидесятницы, именуемой Днем Святого Духа, к воротам королевского дворца подошла или, скорее, подбежала юная монахиня и принялась стучать кулаками в дверь. Когда с ней заговорили, она взволнованно сообщила, что прибыла из аббатства Нотр-Дам де Шан и просит немедленно провести ее к королю.
– Кто ты? – спросили ее. – Как тебя зовут?
– Сестра Моника.
– Э, да ты красотка! Иди к нам, у нас есть вино, успеешь еще к королю.
– Скорее! – чуть не плача, взмолилась монахиня. – Или вы не христиане и на вас нет креста?..
Стражники были христианами. Сестра Моника вошла и бегом помчалась к дворцу.
Придворные упражнялись в фехтовании на мечах, топорах и копьях на площадке перед королевскими садами. Бились парами, группами, всадники на всем скаку рубили чучела, привязанные к шестам; иные учились поражать цель копьем.
И вдруг кто-то крикнул:
– Король!
Обернувшись, все замерли. Гуго торопливо подходил к ним со стороны казарм. Рядом, едва поспевая, чуть не бежала какая-то монахиня, которую никто здесь не знал. Слева от короля – Генрих, его брат; ладонь сжимает рукоять меча, брови нахмурены, глаза, казалось, способны исторгнуть пламя.
Подойдя, Гуго остановился. Его тут же обступили, ближе всех – Можер.
– Случилось несчастье, – громко объявил король. – Орда сарацин напала на женский монастырь. Эта вестница оттуда, – он вывел вперед сестру Монику. – Настоятельница приказала ей немедленно скакать в Париж. Она едва успела выйти потайным ходом и вывести лошадь.
– Государь, откуда здесь сарацины?! – воскликнул Можер. – В сердце Франции, близ стен Парижа! Как они могли попасть сюда?..
– Не время рассуждать, мой мальчик! Наказать, истребить неверных – вот ныне наша задача!
– Много их? – спросил кто-то.
– Как сказала эта монахиня, не больше ста, – ответил Генрих. – Может быть, это лишь передовой отряд.
Можер подошел ближе, нагнулся.
– Ну вот, крошка, – сказал он монахине, – я ведь обещал, что мы встретимся, а ты мне не верила.
Сестра Моника подняла свои залитые слезами глаза и вдруг, бросившись к нему, вся затряслась в рыданиях:
– Спасите нас, господин граф, умоляю вас! Ведь они уже, наверное, начали грабить и бесчинствовать! Мать аббатиса так надеется на вашу помощь!..
– Черт возьми, пусть покажут мне того, кто в этом сомневается, клянусь щитом моего прадеда! Государь, мы немедленно выступаем, дорог каждый миг! Нет, напрасно я убивался. Я обагрю-таки мой меч кровью сарацин, и будь я проклят, если не срублю в один день полсотни тюрбанов!
– Торопитесь, друзья! – крикнул Гуго. – У конюшен уже стоят лошади, там же оружие и доспехи. Слуги ждут, готовые помочь. К сожалению, нынче большинство милитов расквартировано, но с теми, что в казармах, вас будет около шестидесяти. Рассейте эту черноголовую орду, уничтожьте ее, а заметите основное войско – немедленно возвращайтесь, я к тому времени попробую собрать армию и подготовить город к обороне. Вас поведет герцог Генрих.
И все тотчас бросились к конюшням.
Потребовалось не так уж много времени, чтобы собраться: спешно облачались в доспехи, цепляли к поясам топоры и мечи, птицами взлетали в седла и брали копья наперевес. Когда все было готово к выступлению, Можер подъехал к брату короля:
– Скажи всем пару слов, герцог, потом я.
Генрих привстал в седле:
– Франки! Мои храбрые воины! Противники веры Христовой посмели ступить грязной ногой на нашу священную землю! Они покусились на то, что дорого и свято каждому франку – обитель Христа! Наш меч – орудие мести божьей! – порубит грязных мусульман, посмевших осквернить одним своим присутствием святой лик Господа!
Одобрительный гул голосов и стук мечами о щиты в знак того, что франк готов сложить голову в борьбе с врагом, послужили ему ответом.
Тут нормандец поднял руку.
– Можер, ты ведь у нас безбожник! – со смехом крикнул Субиз. – Что ты собрался говорить в защиту Христа?
– Субиз, ты один из моих друзей, и только потому я тебя не убиваю, – ответил Можер. – Ты знаешь, что мне не присуще чувство жалости, но, узнав о нападении на юных дев и помня, что в монастыре находится моя дражайшая родственница, я почувствовал, как во мне просыпается сострадание. – Он повернулся к отряду и громко воскликнул: – Пусть я богохульник и безбожник, об этом все знают, но если вы верите в силу бога, то скажите, как он мог допустить такое? Как позволил чернобородым исчадьям ада напасть на христианский монастырь? Ведь франки – Богом избранный народ, сами говорите! Тогда что это за господь, если он позволяет такое? Ответ очевиден: либо этот бог сумасшедший, либо полный идиот, которого стоит лишь презирать. Но не бога идем мы защищать и не веру в него, на которую ему ровным счетом наплевать! Мы идем спасать наши дома и народ от ига мусульман, извечных врагов христиан! Смерть сыновьям пророка! Смерть исламу и его выродкам!
– Смерть! Смерть!! Смерть!!! – закричали отовсюду франки.
Можер бросил взгляд на монахиню, стоявшую шагах в пяти, и подмигнул ей. Сестра Моника чуть улыбнулась и осенила его крестом.
– За мной, франкские воины! – взмахнул мечом герцог Генрих. – За Францию! За народ! За короля!
И отряд, галопом взяв с места, помчался, миновав Малый мост, вниз по Орлеанской дороге.
На всем скаку франки, словно ураган, влетели в раскрытые настежь ворота и на миг застыли, пораженные. Между церковью и правым крылом аббатства, прямо среди клумб с зеленью пылал костер из икон, распятий, вышибленной калитки. Тут же, крича и обливаясь слезами, бились на земле растерзанные монахини, а их насильники, хохоча во все горло, после совершенных надругательств над юными телами методично вспарывали им животы кривыми мечами, горланя что-то на своем языке. И тут они увидели франков. Забегали, схватились за мечи, да было поздно. Вихрем пронеслись над ними франки, и полтора десятка тел – рассеченных надвое, без рук, ног, без голов – вмиг усеяли землю, забрызгав кровью все вокруг.
А из церкви, галереи, нефа, келий доносились истошные крики, тотчас обрывавшиеся, и слышался топот ног. Спешившись, франки бросились туда. Впереди тех, кто бежал к кельям монахинь, – Можер, за ним Рено, потом Субиз и остальные. Генрих, Маникор, Вилье и с ними еще десяток устремились в сторону церкви; третья группа побежала к нефу.
Мусульмане уже поняли, что уйти безнаказанными не удастся, и схватились за мечи. Едва франки выбежали в коридор, как их встретило десятка два сарацин. Крича на своем языке победный клич, сыновья пророка с налитыми кровью глазами бросились на христиан.
Можер злорадно усмехнулся. В одной руке его меч, в другой – топор. Как долго ждал он этого часа! И час настал! На него налетело сразу пятеро. И нормандец уже не понимал, как рубят его руки, та и другая, но не было удара без промаха, куда ни опусти меч. Визжа и крича, сарацины пытались достать до него, видя, наверное, в нем главного, но с левого боку нормандца защищал Рено, с правого – Субиз. Можер хорошо видел, как разлетаются в стороны срубаемые его мечом головы сарацин, как разваливаются пополам тела, как топор крушит черепа, отсекает руки и вспарывает животы врагам. Он пьянел от запаха крови, вида мертвых тел у своих ног и от самой битвы, которая с каждым поверженным сарацином словно добавляла ему сил. Он не уставал рубить пришельцев, причем находил особое удовольствие убивать одним ударом – наискось, наотмашь, от шеи до бедра. Иногда он любовался, видя, как обе половины разваливаются в стороны, но чаще у него не было на это времени, ибо приходилось помогать и Рено, и Субизу.
