Они безропотно выполняли предписания монастырской жизни, строго по времени вставая по утрам, совершая молитвы и свято чтя память святых. По праздникам, когда аббатиса запиралась у себя в келье, усердно молясь Богу, а потом отдыхая, монахини гурьбой высыпали во двор и предавались своим нехитрым девичьим развлечениям. Они бегали друг за дружкой, купались в маленьком монастырском прудике, собирали на лужайках цветы и плели венки. Потом либо занимались рукоделием, либо, усаживаясь в кружок, делились своими чувствами – женскими секретами и воспоминаниями из далекого детства, как правило, безрадостными.
И вот всему этому пришел конец. Враг ворвался в обитель и разрушил, предал огню и мечу их безмятежный мирок, растоптав самое святое, что было у них – их дом, маленькое божье царство. Черные сердца сарацин не дрогнули, когда они срывали иконы и бросали их в огонь; хищные губы нечестивцев растягивались в плотоядных улыбках при виде невест Христовых, ушедших от мира и посвятивших себя Богу. Их руки, держащие кривые мечи, не знали жалости, когда они отрубали головы юным послушницам – невинным ангелам, не успевшим, не сумевшим познать радость жизни. И, молясь в последний раз Богу и с его именем на устах, прощались они с миром, вверяя свою душу царю небесному.
Об этом Изабелла узнала от тех оставшихся в живых монахинь, которых привезли оттуда. Боже, какими перекошенными были их лица, какой страх читался в глазах! А их тела?.. Они были в крови, и у этих девочек не было ни сил, ни времени, чтобы смыть с себя эту девственную кровь… Изабелла цепенела от ужаса, слушая это. Одному Богу известно, сколько проклятий призвала она тогда на этих неверных, орды которых где-то там, далеко, и на головы их матерей, из чрева которых выползают на свет такие чудовища. Но что проклятия, если б не сила, которая сокрушила врага, развеяла по ветру пестрые тюрбаны и отомстила за них, невинных! И сила эта, этот ангел мести – франки! Ее народ! Он отомстил за поругание, за смерть безвинных. И впереди всех – нормандец! В глазах его огонь ненависти, в руке он держит меч правосудия, а конь стрелой летит на врага! Можер! Ее возлюбленный! Теперь уже не грех так сказать. Сколько же врагов он уничтожил! Сколько сил отдал, чтобы отомстить, не жалея своей крови, думая о ком угодно – воинах, монахинях, лошадях, – только не о себе! Сколь же он силен, благороден и смел, коли жертвовал собой во благо другим!
Изабелла глядела на восковое лицо Можера и не могла удержать слез. Не напрасно, значит, ее девичье сердце трепетно забилось в груди, когда он приезжал к ним в монастырь. И любовь, которая его зажгла, не была минутной прихотью, миражом и, несмотря ни на что, не являлась для нее чем-то запретным. Уже тогда она знала, что полюбила этого человека. Она увидела воина, героя, идеал ее девичьих грез, которым она предавалась, не в силах уйти от них.
И вот теперь он здесь, этот могучий Самсон, лежит без движения, без сил, которые отдал за них всех. Как же выразить ему всю степень благодарности за то, что он сделал?.. Силу своей любви, о которой он, похоже, даже не догадывается!.. Так пусть Бог подскажет ему, когда увидит, сколь сильна ее любовь…
И Изабелла, склонившись и замирая от волнения, поцеловала Можера в губы. А потом, глядя в его лицо, подумала: «Ах, если бы он открыл глаза!.. Поцелуй, наверное, был бы слаще».
Его губы были теплыми, и она улыбнулась, ликуя в душе от ощущения этой теплоты. Это был ее первый в жизни поцелуй – крохотный, несмелый, но ей показалось тогда, что нет ничего в жизни милее этого.
Но Можер не открыл глаза. Наверное, он ничего не почувствовал, подумала Изабелла и решила, что не скажет ему об этом. Видел это один Бог, который конечно же откроет нормандцу, как она, трепеща от блаженства, поцеловала его в ночи…
Однако сладкий плод, как известно, всегда хочется надкусить еще раз. И, немного помедлив, Изабелла вновь наклонилась… как вдруг ей почудилось, будто Можер вздрогнул. Она отпрянула. И тут увидела, что у него вздрагивают плечи, за ними руки, а потом и сам он весь мелко задрожал. Пальцы его стали нащупывать покрывало, словно он хотел натянуть его на себя и никак не мог. Изабелла глухо вскрикнула, прикусив губу. Как она могла забыть?.. Обучая их в монастыре врачеванию, аббатиса говорила, что больной, когда слаб, начинает зябнуть и тут его немедленно надо согреть – чем угодно, лучше теплым одеялом. Но такого не было, Можер был укрыт лишь легким покрывалом. Тогда Изабелла быстро сняла такое же с постели Рено и накрыла им нормандца. Подождала некоторое время, следуя совету настоятельницы, но увидела, что он по-прежнему дрожит, причем не просыпаясь. Значит, организм, понимая, что на голову рассчитывать не приходится, сам начинает бороться со слабостью, противостоять ей, и посылает сигнал. Это должно либо заставить человека проснуться и принять необходимые меры, либо указать на озноб постороннему. И об этом упоминала мудрая аббатиса.
Изабелла заметалась по комнате, ища, чем еще накрыть дрожащего нормандца, но ничего не нашла. Зимние одеяла словно испарились; наверное, их убрал дворцовый кастелян до будущих холодов. Но что же делать? Должен быть какой-то выход!.. Растопить камин? Бог знает, сколько уйдет на это времени, к тому же нет дров. Пойти к кастеляну? Но где она его найдет в незнакомом дворце, да еще поздно ночью? От отчаяния Изабелла закусила палец на руке.
Нормандец крупно дрожал, не приходя в себя. Изабелла искусала палец до крови, вот-вот готовая разрыдаться от бессилия, сознания непоправимой беды, которую она не может предотвратить. И тут она снова вспомнила аббатису, ее последний совет. Мать Анна сказала тогда, что если унять озноб не удается, то остается одно – раздеться и лечь рядом с больным, согревая его своим теплом.
Изабелла почувствовала, как кровь прилила к щекам. Даже сердце ее как будто остановилось, задумавшись на мгновение. Однако не время было рассуждать. Это и в самом деле было последним, что ей оставалось. И она, решительно тряхнув головой, сбросила монашеское одеяние, юркнула под оба покрывала и обняла Можера, согревая его своим теплом и горячим дыханием. И, уже проваливаясь в неведомую бездну, сотканную из всевозможных нелепых ситуаций, она успела подумать: «Что скажет он? Ведь я ему понравилась монахиней, а не графиней. Вдруг я перестану ему нравиться? Что если он любил во мне лишь сестру Монику, а знатная дама ему вовсе и не нужна? Ведь вон их сколько, полон двор! А он никого не выбрал себе. Почему? Быть может, графини его вовсе не интересуют? Коли так, то не надо мне ничего…»
Утром, когда комната давно уже была озарена ярким дневным светом, Можер проснулся. Хотел было встать, но, едва пошевелился, как почувствовал, что ноют руки и ноги и не поднимается с подушки голова от тянущей боли на шее. И тут он вспомнил все, что произошло вчера. Вот, оказывается, в чем причина: раны не дают ему подняться. И вдруг… что это? С усилием повернув голову, он скосил глаза. Кто-то лежал рядом и, крепко обнимая его, мирно посапывал у него на груди. Можер увидел длинные русые волосы и руку с изящными маленькими пальчиками, и все понял.
– Вот так лекарь у меня, – пробормотал он негромко, стараясь не разбудить девушку. – Коли она так станет меня лечить, я живо поднимусь на ноги. Но какова девчонка! Такой и вообразить нельзя. Давала обет Господу, а сама нырнула ко мне под одеяло. Зачем? Что могло заставить ее? Впрочем, догадываюсь: наверное, устала. Ведь сколько времени был я в беспамятстве, а она, верно, сидела рядом и охраняла, а потом…
