Сестра Моника, слегка покраснев, бросила быстрый взгляд на монаха и, увидев, как тот внимательно смотрит на нее, смущенно потупила взор.
– Почему ты не рассказываешь нам обо всем? – с живостью продолжала сестра Тереза. – Удивлена, что я говорю «нам»? Хочешь, открою тебе тайну? – она повернулась к святому отцу. – Брат Рено, я могу это сделать?
– Да, дочь моя, – и Рено в знак согласия прикрыл глаза.
– Так слушай же, Моника! Помнишь, как мы вдвоем хотели покинуть стены нашей обители и больше туда не возвращаться? Помнишь, ты говорила, что мечтаешь уйти с этим великаном все равно куда, только бы с ним? Я завидовала тебе и отвечала, что тоже с радостью ушла бы, но не знаю с кем, потому что сердце мое еще не тронуто мирскими соблазнами. Время это пришло! Я поняла, что с недавнего времени утратила склонность к монашеству, дух благочестия не посещает меня более, он давно во мне угас! Я отказываюсь от нелепых обетов, расторгаю их! Я больше не послушница и возвращаюсь в мир! Обряд совершит брат Рено, ведь он священник, всё в его власти. Осталось совсем немного, всего несколько дней, как он встанет на ноги, и вот тогда… Меня станут звать моим настоящим именем, ведь я Констанция! И буду женой священника.
Сестра Моника, улыбнувшись, протянула ей руки:
– Я так рада за тебя, Констанс… Правда же, поверь, ты будешь счастлива…
Но улыбка не держалась на губах Изабеллы, медленно гасла, как затухает одинокий уголек от костра. Сестра Тереза опешила, брови ее изогнулись дугой:
– А ты? Почему бездействуешь, ведь мы так хотели обе!.. Да что с тобой? Ты изменила нашей мечте и хочешь вернуться в монастырь?!
Сестра Моника не отвечала. Что она могла сказать? Ей было так горько в эту минуту, и она лишь вздохнула, чувствуя, что предательские губы не хотят растягиваться в улыбку.
Рено в продолжение разговора с интересом следил за выражением лица Изабеллы и ее поведением. Сделав выводы, он внезапно сказал, обращаясь к ней:
– А ну-ка, дочь моя, сядь поближе. Не делай удивленных глаз, а двигай лучше свой стул.
Изабелла покорно исполнила просьбу святого отца и теперь с любопытством ждала, что же за этим последует.
– Вот так, правильно, – одобрил ее действия Рено. – А теперь слушай меня внимательно, не отводя глаз, и отвечай, как на исповеди. Готова ли ты?
– Да, святой отец, – молвила сестра Моника.
– Что произошло? Догадываюсь, это связано с твоим подопечным. Тень пролегла меж вами, я вижу это по твоему лицу. Ты не пришла бы, будь небо по-прежнему безоблачным, но на нем появилась туча, и ты тотчас оставила раненого воина, хотя еще совсем недавно это не входило в твои планы. Взгляд упал, значит, я не ошибся. Я догадался об этом, внимательно наблюдая за тобой. Глаза, голос, жесты, даже то, как ты ломаешь пальцы на руках, противоречат установившимся между вами теплым отношениям. Одна твоя вымученная улыбка открыла бы глаза и менее проницательному наблюдателю, нежели мне. Поэтому, дочь моя, ты обязана рассказать духовному лицу, что за беда с тобой приключилась. Потом, хорошенько взвесив сказанное и вопросив небеса, мы найдем путь к решению сложной задачи, омрачившей твою душу. Итак, я слушаю тебя, сестра Моника.
И Изабелла, собравшись с духом, поведала святому отцу обо всем, начиная с визита короля и кончая последними словами Можера. Рено, не перебивая, слушал и, когда исповедь подошла к концу, воскликнул, стараясь придать голосу суровость, навеянную осуждением:
– И это ты нашла достаточным основанием для того, чтобы оставить без внимания раненого воина? Что если он сейчас истекает последней кровью, не в силах помочь себе сам и тщетно зовя на помощь ту, которая ему дороже всех сокровищ Креза! Так-то ты платишь человеку, отмстившему за всех вас, невест Христовых, за вашу обитель, за поруганную честь сестер и смерть тех, кто не имел сил, чтобы постоять за себя!
Изабелла задрожала и, упав на колени, сложила руки на груди. Кровь отлила у нее с лица, ее лихорадило, она забыла начальные слова молитвы, которую собралась читать.
– Можешь не пытаться, – продолжал Рено. – Бог не услышит твою молитву, ибо ты совершила великий проступок, пойдя против воли небес!
– О Пресвятая Дева! Святой отец, в чем я виновата?.. – простонала сестра Моника, с мольбой глядя на священника.
– Разве только что ты не слышала гласа Божьего? Или не веришь, что духовное лицо, которому исповедуешься, может сообщить кающемуся волю небес? Знай же, Бог сердит на тебя за поступок, которому нет оправдания, пока ты не искупишь свой грех!
– Чем же, святой отец, я смогу искупить вину? – пролепетала, дрожа от страха, сестра Моника. – Молитвой?
– Нет! – вскрикнул священник. – Не этого хочет от тебя Господь! Ибо не только словом славит человек Господа и служит Ему, но и делами своими, угодными небу! Тебя же, коли не исполнишь тотчас волю Божью, ждет кара небесная!
Изабелла, все еще стоя на коленях, вдруг, распластав руки, рухнула прямо на койку. Благо не на грудь Рено, где была рана. Святой отец переглянулся с сестрой Терезой. Та, укоризненно поглядев на него, покачала головой.
– Поднимись, сестра, – уже не так грозно продолжал Рено, – ибо я только что слышал глас Божий, приказывающий тебе повиноваться во всем своему духовному отцу. Сейчас ты узнаешь волю небес.
– Повинуюсь вам, святой отец! – будто на икону, воззрилась на него сестра Моника, держа молитвенно сложенные руки на груди. – Ибо глас ваш – воля Господа!
– Воистину! – осенил ее крестом Рено. – Но прежде, дабы не только дух твой, но и разум постиг то, что произошло меж вами, я открою тебе маленькую тайну. Узнав ее, уверен, ты простишь нормандца и тотчас забудешь о своей обиде. Ныне, когда я услышал волю небес, Бог приказал мне говорить с тобою по душам как светскому лицу. Исполняя волю Господа, я и приступаю к этому. Готова ли ты к новому испытанию?
– Да, – прошептала Изабелла.
– Итак, теперь я буду наставлять тебя не как духовное лицо, а как товарищ потерпевшего. Пойми, Можер не франк, он норманн. Викинг! Знаешь ли ты, каковы эти люди, какая в них кровь? Они бывают грубы, но для них это в порядке вещей; они отличаются злостью, и это вызвано особенностью их дикого нрава; наконец, они часто говорят бездумно, не заботясь о чувствах окружающих, порою даже самых близких людей. Можер сказал, что вовсе и не думал о тебе? Он солгал. Почему? Так принято при дворе, где лицемерие в моде, и он впитал атмосферу двора, не замечая этого, поэтому, совсем не желая тебя обидеть, и сказал так. Хочешь знать, как было на самом деле? Слушай же. Едва ты вышла, в душу его закралось беспокойство, он стал спрашивать себя, что могло случиться, почему ты ушла, зачем понадобилась королю? Он страдал, беспрестанно думая об этом, взывал к Господу, чтобы ты скорее вернулась! Потому что ты нужна ему, как лани – лес, рыбе – вода, птице – небесные просторы. Это, наконец, понятно? Да, он сказал неправду, и тут его вина, но стоит ли винить мужчину за то, что он не спешит выказать своих чувств? За то, что язык его немеет при встрече с любимой, и он говорит порою совсем не то, что хотел сказать и корит себя впоследствии за это? Наконец, за то, что он груб, потому что воспитан воином, а не мокрой курицей, и обучен рубить мечом, а не отдаваться на волю чувств и вести тонкую светскую беседу? Чего же ты ждала от него? Чего хочешь от человека, не искушенного в вопросах любви? Норманна, которому неведомо это слово! Зато он хорошо знаком с такими словами, как враг, кровь, смерть!.. Но ныне впервые у его ложа оказалась прекрасная нимфа из садов Гесперид, и он оробел, а его разум, непривычный к общению с женщиной, восстал, и язык стал неподвластен ему. А ты уж и губы надула! А если еще учесть, что его раны надсадно ноют, без конца давая о себе знать тупой болью, – так вправе ли ждать от него теплых слов, нежного взгляда, разумного решения? Лишь кровь способна дать ему силы на это, но ее нет! Она ушла, и нужно возвратить ее, а кто это сделает кроме тебя?! Или думаешь, она сама вернется к нему без твоего участия, ласкового взгляда, теплого слова, ухода, твоей любви, наконец! Скажи, так думаешь?! А теперь вспомни, кто ты? Женщина, и рождена, чтобы покорять сердце мужчины! А ты? Вильнула хвостом и ушла! Не стыдно позорить женский род?!
