Наримуне дружил с младшим братом Хирохито, принцем Такемацу. Принц, офицер, в военно-морском флоте, открыто выступал против маньчжурской войны, называя ее безумной авантюрой дорвавшихся до власти генералов.
Подростками, Наримуне и Такемацу вместе учились, в Киото, однако сейчас виделись редко. Такемацу, с женой, жил на морской базе, на западном побережье острова Хонсю.
– Садитесь, ваша светлость, – ласково сказал Хирохито, блеснув стеклышками пенсне: «У меня есть разговор приватного характера». Император, было, подумал, что стоило пригласить сюда министра двора:
– Нет, не надо. Пока ни о какой помолвке речь не идет. Официально, по крайней мере. Теру всего тринадцать лет. Год назад она его увидела, на празднике Ханами, во дворце. Теру не говорила с Наримуне тогда, подобное не принято. Она все время с детьми провела. Кто бы мог подумать… – император вспомнил голос жены:
– Старинный, уважаемый род. Теру зачахнет, милый мой, если ты ей откажешь. Девочка вырезала его портрет из газеты, и держит на туалетном столике. Придворные дамы мне говорили… – дочери, согласно традиции, жили в отдельном дворце, навещая родителей раз в неделю:
– Дашь ему титул принца, – твердо завершила императрица, – тем более, как ты говоришь, у него новое назначение.
Наримуне держал чашку свежего чая. Невозможно было подумать о том, чтобы прервать императора. Он и не прерывал. Он услышал, что должен провести еще год в Маньчжурии, а потом отправиться в Европу:
– Министр иностранных дел, – Хирохито протер пенсне, – говорит, что у вас отличные способности к переговорам. Было бы неразумно держать вас в одном посольстве, граф.
Наримуне посмотрел на черные усики:
– Его величество похож на Гитлера. Ерунда… – он вспомнил опыты Исии, в Харбине:
– Может быть, военные обманывают императора, скрывают от него правду о том, что происходит в Китае. Его величество добрый человек, он обязательно бы вмешался. Но я не военный министр, – оборвал себя Наримуне, – я не имею права упоминать о подобном. Я выполнил свой долг. Больше я ничего делать не собираюсь… – Наримуне ехал на запад, в должности посла по особым поручениям, представлять, как выразился император, интересы Японии, перед союзниками страны и нейтральными государствами.
– Йошикуни путешествовать придется… – мужчина скрыл улыбку. Хирохито заметил: «Еще одна вещь, ваша светлость. Как я обещал, приватная».
Выслушав, граф низко поклонился:
– Мне оказана огромная честь, ваше императорское величество. Я буду рад… – от подобного предложения не отказывались. Наримуне совсем не помнил принцессу Теру:
– Я ее мельком видел, в прошлом году. Ей тринадцать лет… – он открыл рот, Хирохито махнул рукой:
– Разумеется, не сейчас. Года через четыре, скажем. Официально мы объявлять не станем… – Наримуне не мог ничего скрывать от императора. Он подавил вздох:
– Ваше величество, у меня есть сын, младенец. От наложницы, на севере. Она умерла… – Хирохито улыбался:
– Мой уважаемый отец родился у наложницы моего уважаемого деда… – он поднялся:
– Перед свадьбой у вас появится другой титул, ваша светлость. Ваш перворожденный сын унаследует герб графов Дате…
Выйдя из библиотеки, Наримуне устало привалился к стене:
– Пусть. В конце концов, я узнал любовь… – мужчина закрыл глаза, – и понял, как она заканчивается. Больше я подобной ошибки не сделаю… – за окном вечерело. Наримуне видел, в темном стекле, отражение своего лица:
– Я думал в поезде
О будущем своем.
Оно мелькнуло предо мной
Печальное,
В ночном окне вагона…
Он пошел в парадную гостиную, к яркому свету и гулу голосов.
Меир читал эти же стихи, вернее, по складам разбирал строчки, склонившись над книгой Исикавы Такубоку. Он сидел в отделении второго класса, с тремя японцами. Не дожидаясь отправления поезда, попутчики сняли обувь и начали переодеваться. Меир усмехнулся:
– Где я в горах буду жить? Называется рекан, гостиница при горячих источниках. Сенсей говорил, что мне выдадут кимоно и тапочки… – учитель дал ему в дорогу томик стихов. Он велел вернуться, хотя бы, с двумя переводами.
– На север издавна ездили за вдохновением… – старик мелко рассмеялся, – постарайтесь уловить очарование японских образов, Минору-сан… – он называл Меира местным именем.
Пассажиры разложили на столе коробочки бенто. Имелась у них и фляга с зеленым чаем, и какая-то глиняная бутылочка, с иероглифами. Меир подозревал, что в ней сливовый ликер. Напиток ему нравился гораздо больше, чем сакэ. Услышав его попытки объясниться, японцы развеселились. Они долго кланялись, приглашая Меира разделить трапезу.
Он тоже скинул ботинки, и достал бенто. Пассажиры высаживались из прибывшего состава. Меир прочел надпись иероглифами: «Северный экспресс. Сендай – Токио, вокзал Уэна». Заметив знакомое, женское лицо, он приподнялся:
– Нет, обознался. Она старше кузины Лауры, не такая красивая. Лаура в Бомбее сейчас. Интересно, зачем Наримуне возвращался из Манчьжурии? По делам, наверное… – застучали колеса, ему сунули картонный стаканчик. Пригубив сладкое умэсю, Меир забыл о неизвестной, темноволосой женщине. Она медленно, сгорбившись, шла к зданию вокзала, пропадая в толпе.
Часть десятая
Прага, ноябрь 1938
Темно-красный трамвай притормозил на повороте. Мелкий дождь хлестал по стеклам. На пустой площади у церкви святой Людмилы ветер трепал мокрые плакаты: «Позор предателям, Чемберлену и Даладье! Помогайте беженцам из Судет!». Рядом висело объявление: «Словаки запятнали себя, бросив Чехию на произвол судьбы».
Месяц назад Словакия объявила о своей независимости. Внизу объявления напечатали карту. Остаток Чехии, прятался в окружении жирных стрелок и заштрихованных областей. Оккупированные войсками Гитлера Судеты отмечала свастика. На севере стояли польские войска, на юге венгерские.
Размеренно забил церковный колокол. Высокий мужчина, в хорошем пальто, соскочив с подножки трамвая, развернул зонтик. Над крышами Краловских Виноград виднелись высокие башни синагоги, стоявшей на Сазавской улице. Аарон шел мимо запотевших окон кафе, минуя редких прохожих. Дождь становился сильнее, дома тонули во влажной, холодной дымке.
В кармане у рава Горовица лежал американский паспорт. Немецкую визу перечеркивал штамп: «Аннулировано без права апелляции». Аарону, до сих пор, казалось, что его руки пахнут гарью. Над Ораниенбургерштрассе висел жирный, черный дым. Синагога горела, витрины магазинов, и кафе были разбиты, под ногами хрустели осколки стекла. Ночью эсэсовцы, приехавшие в еврейский квартал, хлестали железными прутьями по окнам. В августе полиция объявила о прекращении действия видов на жительство для иностранцев. Виза Аарона истекала осенью. Посоветовавшись с раввинами, он решил вести себя тихо. Рав Горовиц заметил: «Посмотрим. Может быть, удастся остаться».
