Мать сказала ему обо всем утром, когда он одевался, в гардеробной. Он, сначала, не мог поверить. Юджиния отвела его в особняк герцога. Питер увидел кольцо с голубовато-серой жемчужиной, на туалетном столике Тони, пустые, голые шкафы. Он вдыхал нежный аромат лаванды, глядя на большую, аккуратно заправленную постель. Он помнил белокурые, мягкие, разметавшиеся по шелковой подушке волосы, приглушенный стон:
– Я люблю тебя, люблю… – он помнил длинные, стройные ноги, высокую грудь. Питер не двигался. Мать привлекла его к себе:
– Сыночек… Сыночек, милый, не надо, пожалуйста. Я уверена, что с Тони и маленьким все хорошо. Она свяжется с тобой, все объяснит… – Питер только и мог, что кивнуть: «Да, мама».
Он оставил все дела по несостоявшейся свадьбе матери, дяде Джованни, и кузену Стивену. Питер поехал в контору, работать. Если дежурный и удивился, открыв дверь хозяину производства, в день свадьбы, то он ничего не сказал. Питер заставил себя просидеть в кабинете до пяти вечера. Мать позвонила из дома, все было в порядке. Питер, мимолетно, подумал:
– Надо поблагодарить, дядю Джованни, Стивена… – через четверть часа он обнаружил себя перед выкрашенной синей краской дверью трехэтажного особняка, в тени собора Святого Павла.
– Ты присядь, – попросил Джон. Герцог отпер ящик стола, повертев запыленную бутылку:
– Из папиных запасов. Виски лет двадцать, наверное. После той войны покупалось… – стаканов Джон в кабинете не держал. Идти вниз, к охране, не хотелось. Они пили, передавая друг другу бутылку, прямо из горлышка. Питер был в простом, будничном костюме, в старом галстуке. На пальцах Джон увидел пятна от чернил.
– Ты работал, – утвердительно сказал герцог.
Питер затянулся сигаретой:
– Да. Так легче. Что… – он кивнул на стол, в сторону стопок бумаги: «Есть какие-нибудь… – его голос дрогнул, – сведения?».
– Нет, – честно ответил Джон. Он рассказал Питеру о своих предположениях. Кузен, отвернувшись, долго смотрел в окно:
– Я бы понял… – он медленно, аккуратно, потушил окурок, – понял бы. Почему она мне ничего не сказала Джон, почему… – Питер, махнув рукой, поднялся:
– Не буду мешать. Я завтра в Ньюкасл уезжаю, на заводы, первым поездом. Если что-то… – он провел руками по лицу, – ты мне позвони, или телеграмму пришли… – Питер заставил себя не оборачиваться, не видеть сочувствие в прозрачных, светло-голубых глазах.
Он вышел на Ладгейт-Хилл и побрел к реке. Вечер оказался неожиданно зябким, Питер поднял воротник пиджака. Он не взял ни шарфа, ни пальто, когда поехал в контору. На реке дул холодный, восточный ветер. Солнце заходило над мостом Ватерлоо. Он прислонился к гранитным перилам набережной, сунув руку в карман. Питер смотрел на игрушечный, жестяной вагончик, у себя на ладони.
Он слышал шепот: «Папа, папа…», чувствовал теплые, пухлые пальчики, уцепившиеся за его руку. Мальчик засыпал, свернувшись клубочком. Они с Тони сидели рядом. Питер обнимал ее, девушка клала белокурую голову ему на плечо: «Я тебя люблю, милый мой…»
– Я тоже… – он проводил губами по стройной шее:
– Пойдем, пойдем. Я скучал, я весь день тебя не видел… – Питер сжал вагончик в руке. Прислонившись спиной к ограждению, он съехал вниз, на тротуар. Набережная была пустынной. Питер услышал гудок буксира с реки, далекую музыку репродуктора. Мужчина заплакал, не выпуская игрушку, уронив голову в ладони.
Эпилог
Рим, апрель 1940
В библиотеке Папского Грегорианского университета было тихо. Читальный зал помещался в круглой, большой комнате, с верхним светом. Здание, у подножия холма Квиринал, построили шесть лет назад, при покойном понтифике, в классическом стиле. Столы темного дерева блестели. За чисто вымытыми окнами простирались зеленые газоны, и аллея пиний, ведущая к воротам университета. Шел мелкий, теплый дождь. Цветы мимозы, на деревьях, поникли. Виллему сказали, что зима в Италии была сырой. Они и сами это поняли, сойдя на берег, в Генуе. Отец Янсеннс покачал головой: «Все равно, с тропическими ливнями ничто не сравнится». Виллем помнил стук дождя по жестяной крыше простой хижины, где жили священники и послушники. Они строили здание приюта, прокладывали и мостили дорогу, к речной пристани. Сирот в Конго было много. К ним привозили детей, потерявших родителей в эпидемиях, или в стычках между племенами.
Виллем, закрывая глаза, видел беленые домики, со спальнями для мальчиков и девочек. Малыши еще никогда не спали на кроватях. Сначала они, боязливо, устраивались на полу. Жаркий, влажный ветер раскачивал противомоскитные сетки. Небо здесь было глубоким, угольно-черным, покрытым бесчисленными звездами. Приют возводили в полумиле от деревни, на плоском, заросшем деревьями берегу. Даже отсюда они слышали бесконечный плеск волн. Оказавшись в Конго, Виллем понял, что никогда еще не видел подобных рек, почти в две мили шириной, огромных, с бурой водой, разливающихся бесконечными, мелкими озерами. Звенели москиты, кричали обезьяны на деревьях. На рассвете они собирались у входа в хижину, где помещалась столовая. Дети подкармливали зверей.
Кроме домиков для сирот, и маленькой, беленой церкви, они построили школу и мастерские. Пока приют оставался общим, единственным в глубине джунглей. В будущем они хотели отправлять девочек в столицу, где о них бы позаботились святые сестры. Дети учились вместе, рассаживаясь по разным углам школьной комнаты, за самодельными партами.
Виллем преподавал простую арифметику. Малыши никогда не видели цифр, черной доски, мела, никогда не держали в руках карандаша и тетради. В мастерских, Виллем учил их столярному делу. Дети быстро схватывали, и начинали, через два-три месяца, бойко болтать на французском языке. Воспитанников крестили, но не сразу, а, когда они могли читать, и складывать первые фразы из молитвенника или Евангелия.
Отец Янсеннс уехал домой, в Бельгию, в свою епархию. На прощание он сказал Виллему:
– Не волнуйся. Через два года получишь сан, вернешься в Конго, в нашу деревню… – когда они покидали приют, в нем жило две сотни ребятишек. Виллем был уверен, что у них появятся еще малыши. В Конго Виллем, наконец-то, стал реже видеть сны, где он шел через усеянный трупами детей двор, вдыхая свежий, острый запах крови. Иногда такое еще случалось. Он вставал и шел в маленькую церковь, устраиваясь на коленях перед простым распятием на стене. Виллем перебирал четки:
– Господи, прости меня… – шептал он, – дай мне искупить свою вину, пожалуйста. Дай мне вести жизнь праведную… – Виллем засыпал, на голых половицах, положив голову на рукав рясы. В церкви было спокойно, он думал о завтрашних занятиях с малышами и закрывал глаза.
Священники с монахами поднимались в пять утра, на раннюю мессу. Потом начинались обязанности на кухне, служба для детей, и уроки. Виллем, аккуратно, два раза в месяц писал родителям. Отец Янсеннс заметил:
– Это твоя обязанность, милый мой. Обеты, принесенные Иисусу, не отменяют заповедей. Сказано: «Почитай отца своего, и мать свою». Они добрые люди, они тебя воспитали. Ты навсегда останешься их сыном… – Виллем знал, что у него родилась племянница. Сестра с мужем возвращалась из Маньчжурии. Он, сначала, хотел улучить время, и добраться до Мон-Сен-Мартена, но, в последнем письме, родители сообщили, что приедут в Италию. В Риме, Виллем услышал, что его бабушку и дедушку канонизируют, в следующем году.
