Остановись, Ганелон, сказал он себе.
И дрожа от нетерпения, застыл в узком каменном переходе.
Заспанный служка в белом коротком хитоне, заправленном в такие же белые короткие штаны, в легких сандалиях, крест-накрест перевязанных сыромятными ремешками, изумленно выступил из-за мраморной колонны. Он даже поднял руку, будто желая остановить Ганелона. Даже, наверное, хотел его остановить и тем самым невольно поставил себя между Ганелоном и злом.
Ганелон, не думая, ударил его кинжалом.
Вытерев клинок о хитон упавшего на пол еретика, Ганелон двинулся сквозь анфиладу темных комнат – сквозь отсветы чудовищного далекого пожара, застлавшего небо города городов, сквозь неясные шорохи, сквозь странную тишину. Все двери были настежь распахнуты, будто сами указывали Ганелону нужный путь. А последняя – вывела на террасу. Там множество мраморных чаш были поставлены друг на друга, каждая – чем выше, тем меньшего и меньшего размера. Размеренно журчала вода, а всю заднюю стену террасы украшала мозаичная, выполненная на белом мраморе картина мира – бесконечного, во многом им узнанного, но оставшегося непостижимым. Вот сжатый кулак Кипра, длинным перстом указывающий в сторону Антиохи, вот узкий Пелопоннес. А там Фесалоникские мысы, загадочные земли фракийцев и оптиматов. Понт Евксинский, омывающий Пафлагонию и берега Халдии, и, наконец, прихотливый рукав святого Георгия, озаренный заревом горящего Константинополя. И еще одна дверь, крепко запертая изнутри…»
XXI
«…языческая картина, на которой изображалось, каким образом некогда божественный Юпитер пролил золотой дождь в греховное лоно Данаи, обманув несчастную. Драпировка, нежная и золотистая, будто вечернее небо, будто солнечные лучи. Алый густой ковер, мягко проминающийся под ногами. Высокое, стрельчатое, уходящее под самый потолок окно, за которым то гасло, то вновь разгоралось далекое зарево. Камин, украшенный голубыми глазурованными изразцами. И в камине – кипящий горшок, разливающий запахи благовоний.
Ганелон в гневе ударил кинжалом по глиняному горшку.
Из камина вырвалось, шипя, облако пара, и он отшатнулся.
Перивлепт… Восхитительная… Шелковая ночная рубашка на Амансульте неясно светилась. Она сама была так тонка, так прозрачна, что казалась сотканной из бесчисленных невидимых паутинок. Зарычав от гнева и желания, Ганелон рванул рубашку, одновременно другой рукой валя вскрикнувшую Амансульту на низкое, устланное белыми льняными покрывалами ложе. Упала на пол, распахнулась старинная шкатулка, инкрустированная серебром и слоновой костью. Бесшумно, как капли ртути, покатились по алому ковру крупные, тревожно мерцающие жемчужины.
Амансульта не сопротивлялась. Ее глаза не выражали ни боли, ни отчаяния.
С безмерным холодным изумлением она глядела Ганелону в лицо, и он не понимал, почему она не кричит, не зовет на помощь, не сопротивляется. «Где ты, Гай, там я, Гайя». С лихорадочным нетерпением он рвал на Амансульте рубашку. Знак! Где знак? Где ужасный ведьмин знак? Где отметка дьявола, темное странное пятно, похожее на отпечаток лягушечьей лапки? Ганелон знал, он много раз слышал об этом знаке от старой служанки Хильдегунды: дьявольское пятно должно прятаться под левой грудью Амансульты. Так говорила старая Хильдегунда, а ведь она, а не кто-то другой, купала маленькую Амансульту. Она не могла не запомнить знак столь явственный, знак столь очевидный.
Он сорвал наконец рубашку.
Нагота Амансульты ослепила его.
Он увидел круглые груди. Они тяжело вздымались от дыхания.
Темные сосцы как бы запеклись и торчали ему навстречу. Серебристая кожа светилась. Так светится накат в море, когда цветут мириады мелких, почти неразличимых обычным глазом морских существ, так светятся на корабельных реях таинственные огни, которые во всех частях света зовут огнями святого Эльма. Так светятся чудесные жемчужины, которые долго касались живого теплого тела. Свет Амансульты был притягателен, как отсветы ужасного пожара над городом.
Ведьмин знак! Ганелон застонал от разочарования. Он увидел темное пятно, действительно схожее очертаниями с лягушечьей лапкой. Он знал об этом пятне, он много раз слышал о нем, но втайне надеялся не найти его.
Но пятно было! И как раз под левой грудью.
Одним рывком Ганелон заломил слабые руки Амансульты.
Узкий кончик милосердника уткнулся в пятно, но Амансульта и сейчас не вздрогнула. Она лежала под Ганелоном как ледяная статуя. Она изогнулась, он прижал ее к простыням. Теперь ее глаза смотрели на Ганелона как две звезды в морозную ночь. Как две звезды, источающие презрение и брезгливость. Так смотрят на некое отвратительное насекомое, которое не может причинить тебе вред, но всегда глубоко отвратительно всей своей сущностью. Двумя короткими движениями, не давая Амансульте опомниться и вырваться, Ганелон кончиком милосердника начертал святой крест на ее обнаженной левой груди. И только тогда Амансульта застонала.
Уронив милосердник на алый ковер, на котором остались невидимыми упавшие на него капли крови, он тяжелым телом, вдруг ставшим горячим и плотным, навалился на застонавшую Амансульту. Он не понимал, что делает. Он был ослеплен сиянием, ароматом, дыханием. Пересохшими губами он упорно ловил ее сухие, ненавидящие, стремительно уклоняющиеся губы. Ему пришлось дважды ударить Амансульту, только тогда губы ее оказались под его губами. Ужас переполнял Ганелона. Он не нуждался ни в чем, он не нуждался ни в голосе, ни в едином движении. Он просто проваливался в мрачную мертвую сладкую бездну, стонал и хрипел, и хотел проваливаться еще глубже – в самую тьму, в кромешный мрак, в ужасное ледяное молчание морозной ночи, не дающее никаких откликов, никаких отсветов или бликов, на самое дно тьмы и ужаса. Ганелон рычал и хрипел. Слезы сами лились из глаз, окутанных темной пеленой.
«За что ты так яришься на сломанный тростник?» – одними губами в отчаянии выдохнула Амансульта, когда он, отхрипев, упал наконец щекой на ее окровавленные груди.
Он не ответил.
Дрожа, как животное, он сполз с низкого ложа.
Его сотрясала такая ужасная дрожь, что, схватив милосердник, он с силой вогнал его в крышку деревянного столика. Он торчал теперь перед ним как крест. Собственно, это и был святой крест, перед которым, не обращая больше внимания на Амансульту, он упал на колени. Де профундис… Из бездны взываю к тебе… Он знал, что Господь его услышит. Он знал, что Господь увидит слезы, текущие из невидящих глаз. Он всё простит. Ты же всё видишь, молил Ганелон. Ты же видишь, как я страдаю. Ты же видишь самые сокровенные движения моей души. Я ничего не таю от тебя.
Все это время Амансульта смотрела на Ганелона.
Распластанная на низком оскверненном ложе, как серебряная рыба, выдернутая из родной стихии жадным рыбарем и брошенная на сковороду, она даже нисколько не изменила позы. Она лежала так, как он ее оставил.
Потом ее губы выдохнули: «Убей меня».
Ганелон встал.
