– На десятерых не хватит! – засмеялся я. – У меня всего три бутылки – две для тебя и одна для нас с Пир Ханом.
– Достойно сожаления, однако воздадим должное и тому, что у нас есть, – Гафар Хан сделал изрядный глоток и сказал:
– Подумать только – эти неверные англичане пьют такое вино каждый день! Оно способно сподвигнуть кого угодно на великие дела! Немудрено, что они захватили уже половину Индии. Скажи мне, Амир Али, это правда, что каждый вечер англичане садятся все вместе за стол, пьют и поют песни, пока не попадают все до одного от изнеможения?
– Да, так! – важно подтвердил я. – Мне известно из надежных источников, что они каждый день напиваются до потери человеческого подобия, клянусь Аллахом! Они нечто менее собаки!
Судя по всему, мои слова произвели впечатление на Гафар Хана, но не то, которого я ожидал. Немного помолчав, он сказал:
– Хотел бы я поступить к ним на службу! Как ты думаешь, они всегда дают вино тому, кто хочет выпить?
– Несомненно!
– Тогда я точно пойду к ним, Амир Али. Такое вино – слишком большое искушение и для самого правоверного мусульманина, что уж говорить обо мне. – Гафар Хан посмотрел на опустошенную бутылку и сокрушенно вздохнул: – Амир Али! Ты сказал, что у тебя есть еще?
– Да, осталось, но только одна бутылка! – я отдал ему вторую.
– Я счастлив, Амир Али! Мне хочется плясать, хотя… если меня увидят… Ах! – Гафар Хан громко чихнул, – …какие-нибудь святоши, то может быть изрядный шум! Но спеть песню! Разве Аллах запрещает нам петь! Да будет благословенно его имя! Эй, кто-нибудь, принесите ситар! Я неплохо играю на нем!
– Ступай и позови Моти Рама, – велел я Пир Хану и обратился к нашему гостю:
– Ты не возражаешь, если он придет и поиграет нам немного?
– Да пусть идет, пусть идет сюда кто угодно, хоть сам шайтан – я выдеру ему бороду! А хорошо ли поет твой Моти?
– Как соловей! – сказал я. – Кстати, вот и он!
Поклонившись Гафар Хану, Моти Рам уселся рядом со мной.
– Ну что, Моти, жемчужина среди певцов, ты настроил ситар? – вопросил Гафар Хан.
– Да, благородный Хан, но боюсь, что этот бедный ситар не достоин прикосновения ваших рук!
– Ерунда! Ситар твой хорош! Дай-ка! – Гафар Хан забрал ситар и так ловко исполнил несколько наигрышей, что мы все вскричали в восхищении:
– Вах! Скорей играй, благородный наш гость, мы сгораем от нетерпения!
– Дайте мне еще выпить! – потребовал Гафар Хан. – Что будем петь – газали? Отлично! Амир Али! Что же ты медлишь – наливай! Ты мой кравчий, и я буду петь в твою честь, как это делал великий Хафиз! Вспомни, как говорилось: «Налей-ка, кравчий, вина остаток!». Ах, какая благодать это твое вино! Только вот вкус у него другой, не то, что у первой бутылки.
– Так и должно быть! – сказал я. – На второй бутылке наклеена какая-то другая бумажка, значит, в ней и вино другое, наверное, еще лучше!
– Отлично! – воскликнул Хан. – Пой же, Моти!
Моти запел, а Гафар Хан стал сопровождать его пение музыкой. У них получился прекрасный дуэт, достойный куда более изысканной публики, чем та, что собралась в моей палатке.
– Вах, вах! Шабаш!!! – вскричали Пир Хан и я, когда дуэт кончил петь. – Теперь твоя очередь, Гафар Хан. Спой-ка нам что-нибудь.
– Вина мне, еще вина! – потребовал Гафар Хан. – Да налейте-ка и Моти Раму!
– Извините, – сказал Моти. – Я индус и к тому же брамин, так что пить никак не могу!
– Зря! – огорчился Гафар Хан. – Лучше бы ты был мусульманином. Впрочем, Рам, Хан – какая разница! Сейчас спою!
Гафар Хан, глаза которого покраснели от вина и опиума, а голос стал хриплым, как у козла, попытался спеть, изображая при этом из себя танцовщицу, то есть ворочая глазами из стороны в сторону и пытаясь повторить ее ужимки и жесты. Мы чуть было не расхохотались, но, удержав себя, выразили восторг.
– Ха! – крикнул Гафар Хан, спев пару куплетов. – У меня пересохла глотка, видать, я и впрямь простудился. Дайте мне еще вина!
Вино и опиум сделали свое дело. Голос Гафар Хана становился все более мерзким, а язык все более развязным. Бросив в конце концов ситар на землю, он, брызгая слюной и икая, сердито объявил:
– Так дальше дело не пойдет, Амир Али! Как же мне петь – ик! – если целый день я командовал тысячами этих дураков – ик! – и у меня теперь заболело горло! Я, славный предводитель трех тысяч воинов, должен еще и петь! Как настоящий певец, да? Ик! Больше не буду, хватит! Ик! Послушай, Амир Али, я икаю! Что делать? Ик!
– Выпей еще вина, хан, это лучшее средство от икоты, – предложил я.
– Давай сюда! Я выпью его стоя, как это делают англичане – да будут осквернены их сестры – ик! – и матери их тоже! Все равно я готов служить им и пить каждый день, пить больше любого из них. Ты говоришь, они пьют стоя? Что они при этом говорят?
– «Гип, гип, ура!» – сказал я. – Мне рассказал об этом один бродяга, который прислуживал их повару и видел их безобразные оргии.
– «Гип, гип, ура!» Что это значит, Амир Али?
– Я полагаю, что так они обращаются к своему Богу, ну, как мы, когда говорим: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его!».
– Тогда я выпью, как они и как мусульманин, – закричал Гафар Хан, вставая на ноги и допивая последнюю чашу.
– Бисмиллах! Гип, гип, ура! А! Держите меня, я падаю!
Его голова упала на грудь, глаза закатились; он шагнул вперед, пытаясь сохранить равновесие, но упал ничком на землю.
– Хватит! – вскрикнул Пир Хан, ловко увернувшийся в сторону от падающего тела. – Англичанин ты или мусульманин, но с тебя довольно!
– Посадите его! – велел я. – Пора кончать с ним.
Его с трудом усадили. Голова Гафар Хана безвольно моталась из стороны в сторону, а на губах его выступила пена.
– Он умирает, – сказал Моти. – Мы не можем трогать умирающего – это запрещает нам Кали.
– Ничего он не умирает, – сказал я. – Все пьяные выглядят так же. Я таких много видел. Приподнимите-ка его голову. Так!.. Готово!
Через несколько секунд с Гафар Ханом было покончено. Вскоре та же участь постигла и саиса, который спал рядом с палаткой. Пир Хан и Моти быстро распотрошили седло, достав оттуда золото, а в это время наши могильщики избавились от трупов Гафар Хана и слуги, не забыв бросить в могилу остатки седла.
– Что нам делать с его лошадью, Амир Али? – спросил Моти. – Мы не можем оставить ее себе, ибо все ее знают, а времени перекрасить коня у нас нет.
Я призадумался: если оставить благородное животное у нас, то мы немедленно попадем под жестокое подозрение и нам несдобровать.
– Придется его уничтожить, – решил я. Неподалеку отсюда, на расстоянии полета стрелы, есть глубокая расселина в скалах. Туда мы его и сбросим. Жаль, конечно, но своя жизнь дороже.
