Город больше не источал гнилостного зловония — жаркое солнце пустыни давно выжгло все следы побоища, однако, помимо размещенного в нем войскового соединения, был практически необитаем. Те немногие жители, которых можно было встретить в Иерусалиме, по большей части были христиане. Сам король занял мечеть аль-Акса, названную Куполом Скалы, отведя ее себе под дворец. Его ничуть не озаботило, что тем самым он нанес непоправимую обиду мусульманам, оскорбив их религиозные чувства и сведя к нулю все его усилия побыстрее заселить Иерусалим.
Король Балдуин помпезно встретил посланцев трех герцогств, не скрывая от рыцарей, как сильно он нуждался в них все это время. Он дал понять, что его незначительным владениям — а общая площадь «возвращенных» владений Заморья, узкой полоской протянувшихся по средиземноморскому побережью с севера на юг, была и вправду невелика — на всей протяженности угрожает с востока неисчислимая мусульманская сила.
На каждого франкского воина, по устарелым и потому обнадеживающим сводкам, приходилось порядка двадцати неверных. Суровая действительность требовала от Балдуина и его военачальников неустанного поддержания боевой мощи, готовности немедленно ответить на любую попытку нарушить границы христианских владений, но правдой было и то, что непрочное равновесие удерживалось за счет постоянных разногласий в стане врага. Турки-сельджуки — номинальные властители столетней империи — так и не смогли оправиться от поражений, нанесенных им франкскими воинами в 1098 и в 1099 годах. Они утратили господство над мусульманским населением пустынь, и с тех пор не нашлось никого, кто смог бы вернуть им утраченные позиции. Таким образом, немногочисленной франкской армии ни разу не выпало сразиться с объединенными силами неверных. В 1116 году ей даже удалось окончательно очистить завоеванные владения от их присутствия.
Четыреста хорошо снаряженных и подготовленных воинов-христиан, прибывших из Франции, явились значительным подкреплением войску Балдуина. Их с энтузиазмом встретили и немедленно окунули с головой в суровую военную действительность Заморья.
Возвращение Гуга к рутине иерусалимских будней ускорило принятие им решения, значительно повлиявшего на всю его дальнейшую жизнь. Годы, проведенные на родине, среди дружелюбно настроенных собратьев, время, целиком посвящаемое долгу, труду и обучению, в отречении от необходимых многим другим благ, иному показались бы невыносимыми.
Гуг мало интересовался женщинами — не потому, что они ему не нравились, а лишь потому, что ему редко выпадала возможность видеться с ними. Впрочем, он не испытывал особенно острой потребности в их обществе и был бы немало удивлен, узнав, что многие считают его образ жизни откровенным монашеством. Время от времени он встречался с женщинами для плотских утех, но ни с одной из них не пожелал строить продолжительные отношения. Еще в юности он понял, что любое непреодолимое половое влечение можно при желании быстро утолить, поскольку всегда находились женщины, охотно идущие на ложе к такому красавчику. И хотя он ни разу об этом не задумался, основой его бытия стало безбрачие как неминуемое следствие его устремлений, нацеленных на выполнение долга, верность принятым обязательствам и уединенное познание.
Но с мужским обществом тоже не все обстояло так уж просто. В семейном кругу и среди братьев по ордену Воскрешения Гуг де Пайен мог быть самим собой, не чувствуя запретов или ограничений в своих поступках. Однако его отношение к прочим рыцарям, не входившим в тайный союз, сильно пострадало после тех жестокостей и зверств, очевидцем которых он стал в Иерусалиме в свой двадцать девятый день рождения. Его восприятие действительности исказилось так сильно, что с тех пор Гуг волей-неволей относился к Церкви и ее воинственным адептам не иначе, как к лицемерам или фанатикам-изуверам, сеющим вокруг зло.
В результате, едва вернувшись в Заморье, Гуг де Пайен вновь добровольно урезал все свои контакты с людьми, не принадлежащими к ордену, и сосредоточил все усилия на поиске других собратьев. Очень скоро он убедился, что задача, возложенная на него собранием, вовсе не из легких, а сведения, имеющиеся в его распоряжении, весьма скудны, если не сказать ничтожны. Сводки, собранные по взятии Иерусалима и позже выверенные собранием по другим источникам, показывали, что в начале века в Заморье насчитывалось тридцать два рыцаря, входящих в орден Воскрешения. Найти их представлялось делом крайне трудным, а собрать всех вместе, по оценке Гуга, — практически невозможным. Он сильно сомневался в достоверности списков выживших, составленных после взятия города, поскольку еще до штурма христианское войско понесло большие потери по дороге из Константинополя в Иерусалим, не считая осады Антиохии. Смертность среди рыцарей была страшной, но командование прилагало неимоверные усилия, чтобы представить свою победу в наиболее выгодном свете. Так, о многих погибших на родину сообщили, будто они добровольно остались в Заморье.
Несмотря на встреченные трудности, Гугу все же повезло уже в первый год пребывания разыскать нескольких братьев по ордену, но ему решительно не удавалось уговорить хотя бы кого-нибудь из них поучаствовать в собрании — по образу и подобию тех, что без труда созывались на их родине. Подобное равнодушие собратьев, помноженное на значительные расстояния, которые всякий раз приходилось преодолевать, путешествуя по землям мусульман, и усиленное постоянными опасностями со стороны воинственных неверных, кишмя кишащих средь придорожных холмов, в конце концов привело к тому, что Гуг утратил первоначальный пыл к выполнению такого неблагодарного поручения. Его разочарование со временем только усиливалось, меж тем как год за годом он напрасно ждал известий из Шампани или от старших по ордену.
Разумеется, он ревностно соблюдал секретность и ни словом не обмолвился Арло о своих сомнениях и досаде по отношению к орденской верхушке, которая палец о палец не желала ударить, чтобы ускорить выполнение предполагаемой миссии братства в Святой земле. Вначале он с нетерпением ждал с родины дальнейших указаний, затем перегорел и уже втайне потешался над самим орденом. Тем временем годы проходили в бездействии, не принося никаких перемен.
Арло, мужественный и преданный Гугу до мозга костей, со своей стороны не упускал возможности зорко приглядываться и чутко прислушиваться к тому, что происходило вокруг него. Ничто не ускользало от его внимания, и порой ему удавалось подмечать пустяки, которым Гуг по рассеянности не придавал никакого значения. Непринужденная беседа хозяина с молодым де Бофором натолкнула его на мысль, что Гуг наконец-то вырвался из добровольного плена вынужденного молчания, и Арло искренне этому порадовался.
Впрочем, вскоре сир Гуг, очевидно высказав все, что счел нужным, опять привычно устранился от беседы и дальнейший путь проделал, вперив взор вдаль и не глядя по сторонам. Де Бофор, вначале пораженный, а потом все же польщенный любезным обращением сира Гуга, удовольствовался тем, что так же молча скакал рядом со знаменитым рыцарем.
Скоро вдали, в быстро сгущающихся сумерках, забелели городские строения — путешественники без приключений добрались до Иерихона. Когда же отряд очутился поблизости одного из постоялых дворов — в городке их всего-то было два, — стояла глубокая ночь, поэтому спутники довольно поспешно распрощались.
