Тут дядя Гэвин поднял голову и увидел, как Террел выходит из общей группы и приближается – рослый мужчина, могучего сложения, с орлиным носом, смуглым, как у индейца, лицом, на котором выделялись бледно-желтые глаза, и шапкой растрепанных черных волос; к столу он прошагал с выражением, в котором странно сочетались надменность и подобострастие, и, не дожидаясь приглашения, заговорил необычно высоким подвывающим речитативом, в котором угадывалась та же жалостливая надменность:
– Ваша честь, уважаемые господа, все мы тут согрешили перед Богом и людьми, но грех свой искупили собственным страданием. И теперь хотим вернуться в свободный мир и обрабатывать землю.
Террел еще не закончил своего обращения, как дядя Гэвин поднялся на возвышение и подошел к столу, наклонился над губернаторским стулом, губернатор слегка повернул свое некрупное хитрое одутловатое лицо и остановил на нем непроницаемый изучающий взгляд, словно пытаясь понять причину столь внезапного напора.
– Велите тому человеку вернуться пока на свое место, – сказал Стивенс. – Мне надо переговорить с вами наедине. – Губернатор еще какое-то время не сводил взгляда с дяди Гэвина, его марионетки – члены комитета по помилованию тоже, как потом рассказывал дядя Гэвин, смотрели на него без всякого выражения.
– Да, разумеется, мистер Стивенс. – Губернатор поднялся с места и следом за дядей Гэвином отошел к стене, где они и встали под зарешеченным окном; этот тип, Террел, по-прежнему стоял у стола, совершенно неподвижно, лишь голова вдруг вздернулась, и, когда он посмотрел на дядю Гэвина, в желтых глазах его вспыхнули огоньки, точно две спички разом зажглись.
– Губернатор, этот человек – убийца, – сказал дядя Гэвин.
На лице губернатора и мускул не дрогнул.
– Убийство по неосторожности, мистер Стивенс, – сказал он. – Непредумышленное убийство. Как частные лица и добропорядочные граждане этого штата, а также как его скромные работники, мы с вами, вне сомнений, должны считаться с вердиктом суда присяжных.
– Да не про то я вовсе, – сказал дядя Гэвин. Он рассказывал, что выразился именно так, нетерпеливо, будто, если он не поторопится, Террел сбежит; он рассказывал, что испытал тогда ужасное чувство, будто еще мгновенье – и его собеседник, этот обходительный господин с непроницаемым выражением лица, каким-то чудесным образом и повинуясь одной лишь холодной воле и тщеславию и аморальной беспощадности, сделает Террела недоступным никакому воздаянию. – Я про Гэмбрелла и того полоумного, которого недавно повесили. Этот тип убил их обоих, и это столь же бесспорно, как если бы он сам выстрелил из пистолета и сам откинул люк эшафота.
И на сей раз в выражении лица губернатора ничего не изменилось.
– Неожиданное обвинение, – сказал он, – не говоря уж о серьезности. У вас, естественно, есть соответствующие доказательства.
– Нет. Но будут. Позвольте мне побыть с ним десять минут наедине, и он сам представит доказательства. Я заставлю его сделать это.
– Ах, вот как, – сказал губернатор. На сей раз он отвернулся и целую минуту не смотрел на дядю Гэвина, а когда вновь поднял взгляд, то показалось, что с лица своего, выражение коего так и не изменилось, он словно что-то стер, то есть стер в буквальном смысле, носовым платком («Понимаешь, – говорил мне дядя Гэвин, – он отдавал мне должное. Отдавал должное моему уму. На сей раз он был совершенно искренен. Он платил мне по высшему разряду, в полную меру своих возможностей»). – Ну и что, с вашей точки зрения, это изменит? – спросил он.
– То есть вы хотите сказать… – начал дядя Гэвин. Они посмотрели друг на друга. – То есть ради нескольких голосов на выборах вы готовы выпустить его на волю, и пусть угрожает гражданам этого штата, этой страны?
– А почему бы и нет? Если он снова убьет, всегда найдется место, куда вернуть его, вот вроде этого. – На сей раз задумался на минуту дядя Гэвин, хотя головы не опустил.
– А что, если я прилюдно повторю то, что вы только что мне сказали? Доказательств у меня опять-таки никаких, но мне поверят. И это…
– Будет стоить мне голосов? Да. Но, видите ли, эти голоса я и так уже потерял, потому что их у меня никогда и не было. Понимаете? Вы вынуждаете меня так поступать, хотя, знаете ли, это, быть может, и против моих принципов тоже, – или вы считаете, что у меня нет принципов? – На сей раз, по словам дяди Гэвина, губернатор смотрел на него с выражением почти дружелюбным, почти сожалеющим – и явно любопытствующим. – Мистер Стивенс, вы принадлежите к той породе людей, которых мой дедушка называл джентльменами. В его устах это прозвучало бы ругательством, он ненавидел таких, как вы; вполне вероятно, в один прекрасный день он застрелил бы под вами лошадь из-за забора собственного дома – из принципа. Вы все пытаетесь перенести понятия 1860 года в политику нулевых двадцатого века. А политика в наше время – дело грязное. Иногда мне кажется, что и весь двадцатый век – дело грязное, коего миазмы поднимаются в небеса и ударяют кому-то в нос. Ну да ладно. – Он отвернулся и обежал глазами зал, где все лица были обращены в его сторону. – Послушайте совета доброжелателя, пусть и не друга: бросьте вы это дело. Повторяю, если мы выпустим этого человека на волю и он снова начнет убивать, что представляется весьма вероятным, место здесь для него всегда готово.
– И его снова помилуют.
– Вполне возможно. Привычки быстро не меняются, запомните это.
– Но поговорить-то с ним наедине вы мне позволите?
Губернатор помолчал, обернулся – обходительный и любезный.
– О да, мистер Стивенс, разумеется. Рад буду оказать вам услугу.
Их провели в камеру, напротив зарешеченной двери встал вооруженный охранник.
– Смотрите в оба, – сказал он дяде Гэвину. – Это опасный тип. Поосторожней с ним.
– Да не боюсь я, – сказал дядя Гэвин; он добавил, что ему теперь вообще все равно, хотя вряд ли охранник понял, что он имеет в виду. – У меня даже меньше причин опасаться его, чем у мистера Гэмбрелла, ведь Монах Одлтроп мертв.
Они остались в пустой камере вдвоем – дядя Гэвин и похожий на индейца гигант с горящими желтыми глазами.
– Выходит, на сей раз это вы меня вычеркнули, – сказал Террел все тем же странным подвывающим речитативом.
Про тот случай мы тоже знали, о нем писали в местных газетах, к тому же произошел он не так уж далеко отсюда, да и не был Террел фермером. Дядя Гэвин рассказывал, что именно это его с самого начала и смутило, еще до того, как Террел повторил в точности те же слова, которые Монах выговорил на эшафоте и которых Террел не мог слышать, даже знать, что Монах их произнес, не мог; да, не совпадение слов, но тот факт, что ни Террел, ни Монах никогда не имели дела с землей, – вот что важно. Была там еще одна заправка, на сей раз рядом с железной дорогой, и тормозной кондуктор ночного товарняка показал, что видел, как из кустов, когда поезд проходил мимо, выскочили двое мужчин, несущих в руках что-то, оказавшееся впоследствии телом человека – жив он был в тот момент или уже мертв, тормозной сказать не брался, – и швырнули под колеса. Заправка принадлежала Террелу, факт драки был установлен, и Террела арестовали. Сначала он отрицал все, в том числе и драку, затем отрицал, что покойный вообще появлялся на заправке, затем заявил, что покойный соблазнил его (Террелову) дочь и его (Террелов) сын убил этого человека, а он просто хотел отвести подозрения от сына. Оба, и дочь и сын, все это отрицали, сыну удалось доказать свое алиби, и охранники препроводили Террела, проклинающего детей, из зала суда в тюрьму.
