– В этом я не сомневаюсь, – сказал его дядя. – Что за конюшня?
– На отшибе стоит, он ее прошлым летом построил, за рощицей, в стороне от других конюшен и загонов. И загон свой, и в самой конюшне только одно большое стойло и кладовка, туда я тоже заглянул: только седло, уздечка, попона, и скребница, и щетка, и немного корма. И еще он сказал, что любой, кто притронется к этому седлу и уздечке, да и к корму, познакомится с этой лошадью поближе, ну а я сказал, что пусть лучше поостерегутся, всем лучше поостеречься, потому что, если кто-нибудь окажется здесь и откроет дверь в стойло, предполагая, что найдет там обыкновенную лошадь, это не только ему громко аукнется, но и хозяину лошади тоже. А он сказал, что ему-то, по крайней мере, ничего не аукнется, потому что кто, как не он, только что ее продал. Но конюшня нормальная. Там даже специальное окошко врезано, чтобы можно было влезть наверх и сбрасывать корм, пока лошадь не привыкнет к новому хозяину.
– И как скоро это произойдет? – спросил его дядя.
– Ну я-то научился справляться с нею, – сказал мистер Маккаллум.
– В таком случае у нас, может, вот-вот появится шанс посмотреть на вас в деле, – сказал его дядя.
Потому что они уже почти добрались до места. Пусть не так быстро, как Макс Харрис, но теперь они уже скользили между белыми заборами, казавшимися при лунном свете не прочнее только что образовавшегося ледка, оставляя в стороне купающиеся в лунном свете поля, на которых, как помнилось его дяде, выращивали хлопок – или, по крайней мере, он мог бы утверждать, что помнилось, – покуда старый хозяин сидел на террасе в своем самодельном кресле и, обежав взглядом свои владения, возвращался к своему чтению и своему тодди.
Потом они повернули, проехали через ворота – его дядя и мистер Маккаллум теперь оба сдвинулись на самый край сиденья – и быстро заскользили между опрятными подстриженными газонами, кустарниками и зелеными изгородями и деревьями со стволами тонкими, как хлопковые стебли, и в конце концов увидели то, что было некогда домом старого хозяина: огромный оползень колонн, флигелей и балконов, занимавших, наверное, не менее половины акра.
Приехали они вовремя. Наверное, капитан Гуалдрес вышел через боковую дверь как раз в нужный момент, чтобы увидеть на подъездной дорожке свет автомобильных фар. В любом случае он стоял там, освещаемый лунным светом, с непокрытой головой, в короткой кожаной куртке, сапогах, с болтающимся на кисти руки легким хлыстом, и так и не сдвинулся с места, пока они, все трое, не подошли к нему.
Заговорили на испанском. Три года назад он факультативно начал заниматься в школе испанским языком и сейчас не мог вспомнить, а по сути говоря, никогда не мог и понять, почему так получилось; может, потому, что просто в точности последовал примеру своего дяди, в результате чего выяснилось, что он, Чарлз, пристрастился к занятиям испанским, хотя вообще-то у него и в мыслях этого не было. Не по убеждению и не в виде взятки, потому что его дядя говорил, что взятку за то, что сам хочешь сделать или должен сделать, не берут, и неважно, знаешь ты в этот момент или не знаешь, что это тебе нужно или когда-нибудь понадобится. Возможно, его ошибка заключалась в том, что он слушал юриста. Так или иначе, занятий испанским он не оставил, и прочитал в оригинале «Дон Кихота», и понимал язык большинства мексиканских и латиноамериканских газет, и начал, но не закончил читать «Сида», но это было в прошлом году, а прошлый год – это год тысяча девятьсот сороковой, и его дядя спросил: «Но почему? Ведь «Сида» читать легче, чем «Дон Кихота», он про героев». А он не мог объяснить, никому не мог, и менее всего человеку пятидесяти лет, пусть это даже его дядя, что пыльной хроникой минувших лет не утолишь сердечной жажды, когда меньше чем в полутора тысячах миль отсюда, в Англии, люди ненамного старше его изо дня в день своей кровью пишут бессмертные примечания к его собственному времени.
Так что в основном он понимал их обоих; лишь временами испанская речь становилась для него слишком быстрой. Так ведь временами и английская речь становилась для капитана Гуалдреса слишком быстрой, а в какой-то момент ему даже почти показалось, что они оба не понимают, что говорит его дядя по-испански.
– Вы ездите верхом, – сказал его дядя. – При луне.
– Да-да, именно, – сказал капитан Гуалдрес, по-прежнему любезно, по-прежнему почти без всякого удивления, лишь слегка приподняв свои черные брови, настолько любезно, что голос его вообще не выдавал никакого удивления, и даже в тоне, каким были сказаны эти слова, не угадывался вопрос – как бы он там ни звучал по-испански – ну и что?
– Меня зовут Стивенс, – сказал его дядя все так же быстро – а говорить быстро, как он понял, для капитана Гуалдреса означало нечто гораздо худшее, чем просто быстрота, потому что для испанца скорость и отрывистость – это самое тяжкое преступление; в нем-то (в испанском), как он понял, беда и состояла; но у дяди не было времени ни на что другое, кроме как говорить на испанском. – Это мистер Маккаллум. А это сын моей сестры Чарлз Маллисон.
– Мистера Маккаллума я знаю хорошо. – Капитан Гуалдрес перешел на английский и повернулся; они на мгновенье увидели, как у него сверкнули зубы. – У него есть один великий лошадь. – Он пожал мистеру Маккаллуму руку, неожиданно поспешно и крепко. Но даже в этот момент он выглядел так, словно был изваян из бронзы, пусть и затянутой в мягкую, потертую, поблескивающую при лунном свете кожу, и при всех своих напомаженных волосах – словно отлит из металла: волосы, сапоги, куртка, все остальное – из цельного, без единого шва, куска. – Молодого джентльмена не так хорошо. – Он пожал руку и ему, Чарлзу, быстро и поспешно и так же крепко. Затем сделал шаг назад. И на сей раз руки не протянул. – И мистера Стивенса не так хорошо. К сожалению, наверное. – И даже в интонации его не прозвучало: «А сейчас я готов выслушать ваши извинения». Не было в ней даже чего-то похожего на «Ну и, господа?». Единственное, что он сказал, вслух, с безупречной любезностью, без всякого раздражения, совершенно бесстрастно:
– Хотите верхом? Тут сейчас ни одна оседланная лошадь нет, но там, в загончике, полно. Пойдем поймаем.
– Погодите, – сказал его дядя по-испански. – Мистеру Маккалуму каждый день приходится разглядывать слишком много лошадиных задов, чтобы еще и по ночам на коня садиться, а мы с сыном моей сестры, хоть и не приходится нам видеть их столько же, по ним не скучаем. Мы приехали, чтобы оказать вам услугу.
– Ах вот как? – сказал капитан Гуалдрес, тоже переходя на испанский. – И эта услуга заключается?…
– Ладно, ладно, – сказал дядя все так же быстро, скороговоркой, на родном для капитана Гуалдреса языке, звучном и не слишком музыкальном, как если бы металл немного потерял свою закалку. – Мы очень торопились. Возможно, слишком торопились, чтобы вполне сохранить манеры.
– Но нельзя обогнать свое воспитание, – сказал капитан Гуалдрес, – если, конечно, оно есть. – И почтительно: – Какую услугу?
И он, Чарлз, подумал: какую услугу? Капитан Галдрес не пошевелился. В его голосе и вообще-то никогда не звучало сомнения, недоверия, а сейчас в нем не было даже недоумения, удивления. И он, Чарлз, был готов с ним согласиться: нет ничего такого, и никто не сделает ему ничего такого, против чего дядя или кто-то еще мог бы его предостеречь или от чего спасти; думал (Чарлз) не только о лошади мистера Маккаллума, но и о целой куче недоброжелателей, которые, подобно ей, точат на него свои зубы и наводят орудия и которые, может, готовы в пыли вывалять или забрызгать грязью, может даже, покусать и слегка помять бока, – но это и все.
