Остановились лишь перед рассветом. Данилыч надел коням на морды мешки с овсом, быстро поужинал и уснул. Остальным не спалось.
Если бы не этот страшный вечер и долгое тряское путешествие, Джейн вряд ли задала бы этот вопрос. Тем более он был не так уж естественен в устах иностранки. Однако задала.
– Катерина Михайловна, – тихо сказала она, – я правильно поняла, что ваш муж оказался причастен к событиям 14 декабря?
Она не раз слышала эту дату, а сегодня Сабуров о ней напомнил. Как поняла Джейн, для русских в ней есть что-то запретное и неприличное. Но трудно было представить лучшую ночь для нарушения запретов, чем эта.
Саша благодарно кивнул. Ему тоже было интересно понять, что произошло 14 декабря, он явно не имел достаточного представления.
Молчание было не то чтобы очень уж долгим, но Джейн раз пятнадцать успела укорить себя в бестактности. Наконец, Катерина Михайловна заговорила:
– Я знаю очень мало. Не удивляйтесь, в 1825 году я была ещё девчонкой, конечно, старше, чем вы, Джейн, но все же девчонкой. Замужней девчонкой. У меня был муж, у меня уже был сын, но в будуаре я хранила кукол. Я ничего не знала о тайных обществах, мой Саша не обсуждал при мне их дела, и тем более не обсуждал их со мной. Почти все я узнала после, от людей пристрастных. Это был заговор, направленный на то, чтобы за один день изменить жизнь страны больше, чем она менялась за сто лет. Изменить волей военного меньшинства, со всей непредсказуемой опасностью этой идеи.
– Но ведь это невозможно, – сказал Саша.
– Скорее всего, да. Хотя, если бы двести лет назад кто-нибудь сказал любому из московских бояр, что его сын будет ходить без бороды, пить по утрам кофе и обучаться навигации, он бы высмеял такое пророчество. Джейн, Саша объяснил тебе, чем бояре отличались от нынешних вельмож? Жаль, что не сказал, Джейн было бы интересно понять, что Россия может меняться. Ладно, оставим споры, тем более я плохо знаю историю, а Джейн даже не знает, кто такие бояре. Для меня важнее всего две бесспорные истины. Первая: однодневная гражданская война 14 декабря принесла России больше ущерба, чем все войны с Наполеоном. Нет, Джейн, суд не был варварским. На эшафот пошли лишь пятеро, а в иных странах, в том числе и у вас в Англии, вешают за гораздо меньшие проступки, чем вооружённый мятеж. Но все, кто был хоть немного причастен к заговору, лишились права занимать значимые места на военной и гражданской службе. Даже допуская, что люди 14 декабря ошибались, мне больно от того, что им не разрешили служить стране в чине выше солдатского. Сейчас их нет ни среди администраторов, ни среди генералов. Джейн, простите, я не хочу говорить об этом долго и много – мне придётся сказать не самые добрые, но, к сожалению, заслуженные слова о своём Отечестве. Скажу одно: если бы сейчас люди 14 декабря занимали достойные их места в военном и остальных ведомствах, то тогда мы бы ехали в Крым по железной дороге. Впрочем, – с улыбкой добавила Катерина Михайловна, – возможно, нам не пришлось бы и встретиться. Или нынешней войны не было бы вообще, или русские войска уже давно заняли бы Стамбул.
– Жаль. Тогда папа не отправился бы на войну, – заметила Джейн.
– Вторая же истина, – продолжила Катерина Михайловна, – это моя, личная истина. Я могу согласиться, что эти люди ошибались и заблуждались. Я не могу считать их негодяями. Среди них был мой Саша. Он не мог три года состоять в обществе мерзавцев.
Последовавшее молчание могла прервать только Катерина Михайловна. Она так и сделала.
– Его приговорили к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири. Не самый мягкий, но и не самый жестокий из вынесенных приговоров. Большинство жён осуждённых поехали за ними следом. И я должна была поехать. И я стала собираться… Я собиралась слишком долго.
Катерина Михайловна говорила тихо, но жёстко – так, как она говорила с Сабуровым.
– Тогда у меня были десятки веских причин задержаться в европейской России, в своём имении, на три лишних месяца. Сейчас я понимаю: причина была только одна – мне не хотелось. Не хотелось менять уютную постель на тряскую повозку, не хотелось менять общество подруг-дворянок на неизвестное мне общество, и даже свежий хлеб, испечённый утром, – на чёрствый. Тогда я находила иные объяснения, сейчас понимаю правду. А ещё я боялась Сибири. Я знала: там не так страшно, как думают в Европе, да и в России тоже. Но я боялась поселиться в ней навечно…
Джейн вспомнила свои мысли на пороге Освалдби-Холла, когда собиралась в дорогу. Да, выйти из дома оказалось не так-то и просто. Она смогла. Но ведь она не собиралась поселиться в России навсегда!
– Наконец, я отправилась в путь. Но так и не доехала до каторжного завода. Мой Саша заболел, отстал в пути, был оставлен под конвоем в одном из степных селений и умер через месяц. Я приехала туда и узнала от местных жителей подробности его болезни и смерти. Он не получал нужного ухода, охрана пропивала его деньги, а в последние дни некому было даже подать ему кружку воды. Умирая, он повторял только одно имя – «Катенька». По моим расчётам, если бы я пустилась в путь без проволочек, я прибыла бы в это селение не позже чем за две недели до дня его смерти.
«Неужели я ещё не выплакала все слезы за этот вечер?» – удивлённо подумала Джейн, чувствуя тёплую щекотку на щеке. Ещё, в тишине, она разобрала стрекот весенних насекомых.
– Я не собиралась себя жалеть и щадить, – продолжила Катерина Михайловна. – Вернувшись, я беседовала с тремя докторами, в Москве и Петербурге, назвала им симптомы болезни Саши. Все трое были едины – заботливый уход мог бы сохранить ему жизнь, даже на поздней стадии болезни. И я ещё раз вспомнила календарь…
– Я захотела уйти в монастырь. Мне попался очень хороший духовник. Он объяснил мне, что в монастырь не уходят. В монастырь приходят. Если же я уйду в монастырь сейчас, то буду думать о Саше больше, чем о Боге. Уезжая, я молила Его послать мне какой-нибудь знак. На первом же постоялом дворе мне встретилась заплаканная вдова-мещанка, у которой сына посадили в тюрьму. Мой родственник служил в городском суде, и скоро я выяснила, что несчастного оклеветал завистливый и несостоявшийся жених его невесты. Не сразу, но я поняла, что мне послан странный дар: всегда успеть помочь тому, кто попросил меня о помощи. Я никогда не успею помочь только одному человеку – моему Сашеньке.
– Вы встретитесь с ним на небесах! – уже не сдерживая слез, сказала Джейн.
– Нет, моя девочка, – неожиданно строго ответила Катерина Михайловна, – я могу об этом только молиться. Ждать этого – грех. Обменять надежду на уверенность так же опасно, как обменять надежду на отчаяние.
– Впрочем, – добавила она уже не так строго и, кажется, даже с улыбкой, – мне трудно избавиться от уверенности в том, что тот, кто обратился ко мне вовремя, получит помощь. Поэтому шансы на то, что ты успеешь к своему папе, весьма и весьма велики.
– Особенно если сейчас тронуться, – зевая, сказал проснувшийся Данилыч. – Кони отдохнули, я тоже…
– А мы и в пути поспим, – с улыбкой закончила Катерина Михайловна.
