Если не замечать омерзительного шоссе (а это трудно!), то вокруг очень красиво и интересно. Как объяснил мне Сэнди, ещё недавно, в георгианские времена, говоря по-нашему
[81], эта территория, подобно американской прерии, принадлежала кочевникам, и здесь даже водились дикие лошади.
Теперь эти земли отданы поселенцам, которые, по словам Данилыча, при хороших урожаях получают здесь в десять раз больше зёрна, чем в северной России. Правда, вокруг совсем нет леса, поэтому стены домов часто построены не из брёвен, а из хвороста, обмазанного глиной, – как в наших средневековых городах, только без дубовых балок и черепицы.
В одном из таких домов мы уже живём несколько дней. Я веду дневник даже днём. Надеюсь, ещё немного, и путешествие продолжится».
* * *
– Саша, мы выезжаем сегодня?
– Надеюсь. Данилыч пошёл сделать какие-то закупки в дорогу. Мы столько просидели в этом местечке, что тратить время на трактиры было бы неразумно.
– А вот и Данилыч, – сказала Джейн, услышавшая шаги…
…И почти сразу поняла – ошиблась. Впрочем, ошибка была из тех, что все равно и не предотвратить, и не исправить.
Дверь в хату открылась. На пороге стоял офицер в светло-синем мундире – тот самый, который попался им навстречу больше месяца назад, в день выезда из Рождествено.
Офицер явно не ждал приглашения. Он прошёл в комнаты, за ним – ещё трое военных, в таких же мундирах, но попроще – без эполет.
– Присутствует ли здесь Катерина Михайловна, вдова капитана Степанова? – спросил он. Громко, сухо и с еле заметной примесью торжества спрашивает, а ведь знает – присутствует.
Катерина Михайловна назвалась. Спросить, чем обязана интересу властей, она не успела.
– Александр Петрович Белецкий?
– Да, – ответил Саша. Спросить что-то сам он даже и не пытался.
Сабуров удовлетворённо кивнул.
– В таком случае подданной королевы Виктории являетесь вы? – спросил Сабуров, глядя на Джейн. Торжествующая уверенность в его голосе разбавилась растерянностью: вопрос-то он заранее заготовил, да такого ответчика не ожидал.
Джейн поняла вопрос. Её растерянность, пожалуй, была побольше.
«Никогда никому не ври», – просто говорил папа. «Никогда никому не ври, ты не умеешь», – уточняла миссис Дэниэлс. «Старайся врать поменьше», – учил Лайонел перед поездкой. Вспоминая службу юнгой Джонни, Джейн соглашалась с мудростью брата, заочно спорила с миссис Дэниэлс и просто вздыхала, что не смогла послушаться папу.
Но сейчас врать не имело смысла. За несколько секунд тревоги и страха придумать какую-нибудь правдоподобную историю о себе она не могла.
Между тем Сабуров, чуть запинаясь, но достаточно чётко повторил вопрос по-французски.
– Да, – ответила Джейн.
– Пожалуйста, представьтесь, – попросил Сабуров. Джейн назвала своё имя, имя отца, а заодно сказала о цели путешествия.
– Так, – удовлетворённо произнёс Сабуров, явно погруженный в свои соображения и пропустивший слова Джейн, зачем она едет по России, – стало быть, я вижу ту самую Женни, упомянутую прислугой Льва Ивановича. Тогда уж последний предварительный вопрос: где сейчас находится некий Сэнди, упомянутый в ваших записях?
Последний вопрос был продублирован по-французски. Джейн не ответила, не столько из нежелания, сколько от удивления. «Кто же прочёл мой дневник и сказал ему? Саша, Лев Иванович?» Мысли были такие глупые, что сами затыкали рот.
– Или эта запись сделана не вашей рукой? – удивлённо спросил жандармский ротмистр, предъявляя основное доказательство – листок, вырванный из тетради Джейн.
Джейн вспомнила урон, нанесённый дневнику неизвестной рукой, поняла смысл вопроса про Сэнди, ещё раз выругала себя за глупое предположение, но промолчала опять. Она инстинктивно не хотела упоминать Сашу.
– Господин ротмистр, – сказал Саша, – я не знаю, каким лицом вы сейчас интересуетесь, но как постоянный спутник Джейн Летфорд с первого дня её пребывания на территории России могу заверить вас, что никакой Сэнди нас не сопровождал.
– Так это же Саша и есть, – пояснила Катерина Михайловна. – Сэнди – мальчишеское, уменьшительное английское имя от Александра. Вы поняли, Дмитрий Борисович?
– Шотландское, – хотела уточнить Джейн, вспомнив капитана «Пасифика», первым назвавшего так Сашу, но вовремя поняла, что сейчас не до тонкостей.
Было неясно, понимал ротмистр или не понимал. Он кратко кивнул, что могло значить: да, теперь все стало понятно. Или, напротив: я ждал таких отговорок.
Потом проговорил чётко, отрывисто, красиво, будто зачитывал.
– Подданная британской короны Джейн Летфорд, равно как и подданные Российской империи, Катерина вдова Степанова и Александр Белецкий, арестованы по обвинению в шпионском заговоре.
* * *
В отличие от южной России, в Йоркшире на санях было уже не прокатиться, а учитывая особенности местной зимы, не очень-то удалось бы и прежде. Пришла весна, прекрасная и тревожная. Обитатели Освалдби-Холла, за одним исключением, тревожились и за сэра Фрэнсиса, и за его дочь.
По-своему тревожился и мистер Стромли. У него была своя, частная тревога, которой он предпочитал не делиться с окружающими.
И только Лайонел оставался островком беззаботности. До Рождества он просто лежал, потом начал передвигаться по дому, в феврале уже выходил наружу, под весеннее солнышко. Как и прошлой осенью, за ним следовала Уна с корзиной.
Лайонел ходил без костыля, но оставался в усадьбе. Врач, посетивший Освалдби-Холл в конце февраля, сказал, что уже через месяц мальчик выздоровеет достаточно, чтобы ему можно было вернуться в школу, но последнее слово должно остаться за опекуном. Тётя Лиз, проконсультировавшись с дядей, ответила, что ради здоровья ребёнка тому лучше задержаться до сентября. «Ещё сбежит, как сестрица», – тихо добавил мистер Стромли.
Теперь Лайонел уже почти не писал, а только читал письма. Обычно, прочитав их, он комкал листки и сбрасывал в корзинку Уны (не забыв, правда, напомнить ей, что этот мусор следует сжигать в камине). Бывало же, что он быстро улыбался, прятал улыбку и, ещё быстрее, чем улыбку, прятал лист. Перед этим делал пометку себе в тетрадь.
Однажды, когда Лайонел углубился в весенний сад, мистер Стромли проник в его комнату. Стол – Лайонел уже сидел, правда только вытянув ногу, – покрывал бумажный хаос в три листа толщиной. Тихо и злобно ругаясь, мистер Стромли поднял несколько листов – записи каждого из них относились к той или иной науке, знакомой мистеру Стромли лишь по названию.
