– Ого, сколько у вас замечательных черт! Все признаки творческого человека. А разные туфли вам еще не приходилось обувать? А перепутать шляпку с дуршлагом?
– Ну, не издевайтесь. Я не настолько гениальна.
– А я однажды в тапочках вышел из дома, но, к счастью, опомнился на улице. То есть я не безнадежен. В другой раз положил в карман вместо мобилки диктофон, а потом удивлялся, почему же мне целый день никто не звонит. Слушайте, эти ваши очки вызывают у меня большой интерес. Я вас никогда в них не видел. У вас плюс или минус?
– Ни то и ни другое, – засмеялась Данка. – Это простые стекла. Я надеваю их для прикола. Большинство парней к девушкам-очкарикам относятся с осторожностью, подозревая, что имеют дело с такими заумками, с которыми и связываться не стоит. Вот я и надеваю их, идя на первое свидание. А потом кайфую от того, как кавалер начинает смущаться, особенно, когда я изображаю близорукость и спрашиваю: а что там на дереве за тряпка висит? А он: да это же ворона! После этого достаточно задать еще несколько аналогичных вопросов, и становится понятным, с кем имеешь дело. Классный тест на тему «Как вычислить рогуля
[74]».
– Вот оно как. А сегодня зачем вы их надели?
– А такая вот я загадочная девушка. Никогда не догадаетесь, и не пытайтесь. Ну, а теперь спускайтесь вниз и слушайте, как я буду читать стихи Люцилия. Если увидите посторонних, предупредите.
– Вы эти стихи снова перевели по моим английским подстрочникам?
– Нет. На этот раз я вгрызлась в оригинал, как шашель в книжный шкаф. Хотя, конечно, подглядывала и в подстрочники.
Ярош покачал головой, удивляясь дерзости этой девушки, которая не только удивительно быстро овладела арканумским, но и набралась смелости переводить довольно сложные и замысловатые стихи крупнейшего арканумского поэта Люцилия, влюбленного в некую таинственную Илаяли, которой он посвятил немало стихотворений. Спустившись к подножию скалы, он уселся на поваленный ствол дерева и приготовился слушать, Данка оставалась на самой вершине со страничками в руках, а ветерок легонько теребил ее юбочку.
– «Письма весенние к Илаяли», – объявила она, как со сцены, и принялась декламировать своим глубоким мягким голосом, обозначая каждый стих цифрой.
1
В созвездии твоих волос заблудились мои поцелуи,
как души младенцев мерцают и стонут…
О поцелуи, которые выпустил зря я из клетки на волю —
никто над вами не смилуется и не наделит вас именем,
и не протянет ладони, чтоб упали вы в них,
как падает мед из тучи медовой в цветок.
Ночь с полной корзиною снов
ходит от дома к дому,
каждому на подоконник ставит букетик пахучий.
Может, и мне оставит
сон о девушке-речке,
что вытекла вся без остатка,
вытекла из моего ока —
и стал я похож на ракушку,
а в ней призрачные волны о призрачный берег
бьются, клокочут упрямо.
2
Вся ты осталась во мне, хоть и давно покинула меня.
Вот следы твоих белых колен на моих ладонях.
Все твое тело оставило след на моем, как на песке.
Всего, чего захочу коснуться, – я коснусь.
Даже тени своей не ищи понапрасну,
ведь и она при мне и гуляет, взявшись за руки с моею.
Я тебя лишил твоей красы.
Ты стала такой обычной, заурядной,
поэтому не обращай внимания на тех, кто смотрит тебе вслед.
Это в шутку они. Они над тобою смеются.
Я все у тебя отобрал —
голос твой, запах, блеск очей и губ,
шелк лона и растопленный мед чресел.
Тебя уж нет почти.
Все прошлое твое – это лишь память моя.
Все настоящее – на кончике языка.
Все будущее – это легкое скольжение пера по листочку вишни.
Высеваю волосы твои на подоконнике и вижу тоненькие золотые всходы,
дрожащие испуганно от моего дыхания.
Наклеиваю уста твои на оконное стекло – прямо на солнце.
Пусть всходят теперь для меня каждое утро.
Голос твой раздариваю птицам, росе и ручьям.
Сад мой – это твой шепот ночной.
Пчелы с цветов собирают твою слюну и сносят в ульи.
Твой живот в колодце – я погружаю в него пальцы и чувствую,
как закипает вода вокруг пальцев,
как тепло по руке поднимается к моей груди и наполняет страстью.
Я целую пальцы и гашу огонь, что в них пылает,
а горячий мед капает мне на уста и полыхает неистово.
Я ныряю в этот колодец и плыву,
купаюсь в нем и тону,
захлебываясь и лихорадочно воздух глотая.
О, Илаяли!
Когда ты наконец вернешься – я соберу тебя всю по частям
и верну тебе все, что присвоил.
3
Пауки ткут кружево незримое,
ловят солнечные лучи, ловят туман серебристый…
ловят крупных бабочек ночи и связывают путами…
ловят темные реки и сматывают прозрачные клубки…
Потом приходит Та, которую не ждут,
и собирает все это в корзину, одаривая влюбленных снами…
Кладет их в изголовье вместе с сумрака прядью…
О, одари и меня сумраком, моя Илаяли!
Сном одари розовым с кромкой из злата,
Чтоб укутался им по самые очи,
ведь мир этот, словно лезвие ножа, проплывает вдоль горла
и поблескивает в свете луны.
Вот касаюсь его рукой —
он так ласково уклоняется,
словно это и не лезвие, а рыба или женщина, лишившаяся глаз…
«Зачем тебе этот сумрак?
Твои глаза – сумрак сполошной, твое сердце в тумане холодном».
А после шепчет мне что-то тайное и родное,
и я не могу надивиться тому —
ведь нас и так никто не подслушивает.
И все же она стыдливо шепчет и шепчет.
И ветер замирает в листве,
и небо засыпает
и уже не течет над нами.
4
Я хочу в себе замкнуться,
шуметь дождем-травой-мотыльками и рощами,
но лицо твое, расцветая в сумерках, все еще мучает мою память.
Завесила волосами мир, что меня окружает,
и не проникнет через них лунный свет.
Как открою эти дебри, полные тайн нежданных,
Что дышат прямо в сердце лавой страсти и острым запахом ночи?
Каждый шаг мой сгоняет ящериц пестрые стаи,
Сонмы ворон срываются ввысь и небо в черные перстни кольцуют.
Волки и лисы глазами сигналят: не приближайся – не приближайся.
И напрасно глаза закрываю —
голос твой вырывает меня из родника моего
и в пустынных палатах,
пока еще не изменилась до неузнаваемости, ищу тебя.
Раскрываю все свертки и футляры,
мертвых книг страницы изумленные нервно листаю.
Ищу тебя повсюду – даже в золе сожженных стихов.
До поры, пока все это во мне распадется, моля о появлении твоем.
Но не нахожу.
Где ты была в ту ночь, когда…
Но ничего не помнишь,
хотя была подле меня, вокруг меня, во мне самом.
И мы обменивались снами, как птицы гнездами.
А когда ты уходила, догорала осень в складках платья твоего.
К рукаву моему прицепился дерзкий листочек – единственный довод, что ты была.
И летят мои руки вслед за тобой,
Час от часу доносят мне тела твоего тепло.
Я сыт их прикосновениями к твоим бедрам.
Я рассматриваю следы былых поцелуев.
Я растворяю их в воде.
И пью каждое утро.
Данка читала, войдя в какой-то неуправляемый транс, отрешившись от всего, что было вокруг, и тело ее в ритме стиха качалось вперед и назад, а по тоненьким, побелевшим от волнения пальчикам пробегала едва уловимая дрожь, голос порой срывался, она глотала слюну или воздух, но читала, без остановки и даже ни разу не взглянув на Яроша, вся от головы до пят погрузившись в текст, а Ярош не мог оторвать от нее глаз и чувствовал, как его тело подчиняется ритму этих стихов, которые он хорошо знал и тоже собирался перевести, но это был бы другой перевод, скорее всего, более сухой, не такой чувствительный и пронзительный, казалось, она читает не перевод, а текст, который написала сама, и обращается к кому-то вполне конкретному, к кому-то, кто и далеко и близко, на расстоянии вытянутой руки или на расстоянии сна. Когда чтение подходило к концу, голос ее охватила хрипота, не хватало воздуха, и последние слова она уже прошептала, а потом вздохнула, все еще не решаясь опустить взгляд на профессора, словно в ожидании его резкой критики, но услышала нечто совсем иное.
