Уже светало, Четвертаков определил, что сейчас часов около четырёх, дождевые тучи поднялись и на востоке открыли горизонт.
– Ну-ка наденьте! – услышал он. Корнет протягивал наушники Четвертакову. Иннокентий натянул их, и тут в его уши ворвался свист и треск. Он вздрогнул.
– Вот это и есть электрический ток, который бежит по этим проводам! Слушайте!
Иннокентий сначала слышал только треск и вдруг стал различать слова. Сначала он не мог их разобрать, но постепенно понял, что в наушниках кто-то разговаривает, причём не один человек, а двое – один кричит какие-то цифры, другой каждый раз отвечает: «Принял!»
С круглыми от удивления глазами Кешка стянул с себя наушники и вернул их Кудринскому:
– Они по-русски гуторят! Это ж наши?
Кудринский кивнул:
– Именно что наши! Немцев было трое, один техник, он отвечал за подключение, это он сказал «нашёл», другой, наверное, знал русский язык, чтобы слушать в наушниках, а третий их должен был охранять, это который ругался.
– А мы кого взяли?
– Узнаем в штабе, когда допросят оставшегося в живых…
– А как он ругался?
– Scheiße!
– А это што по-нашему?
Кудринский улыбнулся и не ответил.
Вернувшись в полк, написав рапортичку о стычке с германскими разведчиками-связистами и отдав фон Мекку принесённые трофеи, Кудринский поинтересовался, как себя чувствует вышедший из плена поручик Смолин.
– Жёлтый кирасир? – перебирая вещи из германских ранцев, переспросил фон Мекк. – А что вам тут интересного?
Кудринский замялся.
– Смолину дали переодеться, и он спит. Отощал бедолага, – продолжая перебирать трофеи, промолвил фон Мекк.
Кудринскому показалось, что в тоне ротмистра присутствует насмешка или издёвка. Это Кудринского удивило – для него гвардия была выражением высшей чести военного человека в Российской империи. Он сам, оканчивая Тверское кавалерийское училище по высшему разряду, подал прошение о приеме в Его величества лейб-гвардии кирасирский полк и ждал решения. Дядюшка, богатейший человек в Алапаевске, обещал ходатайствовать, и Кудринский видел себя среди блестящих гвардейцев, и ему было непонятно, почему фон Мекк, назвав Смолина «жёлтым кирасиром», говорил о нём без должного уважения. И почему дядюшка, когда узнал о мечте племянника, прежде чем начать разговор, молчал и курил свою изящную, присланную из Америки трубку, вырезанную из цельного ствола тысячелетней секвойи. Когда дядюшка выкурил подряд вторую трубку, то прервал молчание и сказал, что мог бы просить своих друзей в Санкт-Петербурге ходатайствовать о приёме племянника именно в Его величества лейб-гвардии кирасирский полк. Когда прошение было написано и подано, начальник училища неодобрительно хмыкнул, но ничего не сказал. После окончания учёбы Кудринский был определён в мобилизационное управление Главного штаба, там он слышал, что его прошение рассматривает офицерское собрание полка, но не принимает решения. Ему было известно о разнице между Его величества и Её величества кирасирскими «жёлтым» и «синим» полками, и он знал, что как дворянин незнатный он не может быть принят в полк Её величества, там служили аристократы; но как дворянин, хотя и богатый, он вряд ли будет принят и в полк Его величества. На его счастье, началась война, и он писал прошения о переводе в действующую армию, без разбора, в любую кавалерийскую часть. В марте этого, 1915 года перевод состоялся. Поэтому сейчас Серёжу Кудринского так и разбирало поговорить с «жёлтым» кирасиром и расспросить его обо всём, что его интересовало. Ведь желание стать гвардейцем не прошло.
О выходе пленных на участке полка было доложено командиру. Вяземский остался к этим сведениям равнодушен.
Кудринский решил, что во что бы то ни стало поговорит со Смолиным, и нашёл его в доме, занятом доктором Курашвили.
– Он в той комнате, – мотнул головой доктор, – не знаю, спит, не спит, загляните.
Корнет заглянул.
Смолин лежал с открытыми глазами, он увидел, что приоткрылась дверь, и сказал:
– Войдите. Я слышал, вы с врачом говорили обо мне. Чем могу?
Кудринский стеснялся. Поручик лежал на деревянной кровати в чистом солдатском белье, он был длинный, худой и серый.
«А каким же он ещё может быть – столько испытаний перенёс?» – подумал Серёжа и представился:
– Корнет Кудринский!
Поручик внимательно смотрел на корнета, у него были больные и усталые глаза.
– Помню, и фамилия ваша мне знакома, – произнёс он.
– Вероятно, – промолвил корнет. – Я подавал прошение о зачислении в полк…
– Но не дождались ответа… – перебил Смолин. – И не дождётесь, о причинах ничего не могу сказать, в каждом полку есть свои секреты. Против этого я ничего не могу поделать, только, когда доберусь к своим, скажу об вас и вашем поступке.
– Буду благодарен, господин поручик.
– Не за что, вы же меня спасли!
«Почему «меня», а не «нас»?» – мелькнуло в голове у Кудринского, но он замялся.
– А где ваш вахмистр? – вдруг спросил Смолин.
– Четвертаков?
– Не имею чести знать фамилии этого героя, но мне хотелось бы сказать ему пару слов, пока я тут.
– Вызвать?
– Буду благодарен, – ответил Смолин, повернул обвязанную бинтом голову и стал смотреть в потолок.
Смолин вёл себя не так со своим спасителем, как мечталось Кудринскому, но он подумал, что поручик просто скверно себя чувствует и ему трудно говорить. Он вышел во двор, потом на улицу, окликнул первого попавшегося драгуна и велел разыскать вахмистра, сам вернулся и остался ждать во дворе. Из дома вышел Курашвили, и корнет поинтересовался, что будет дальше со Смолиным.
– Что будет? – переспросил доктор. – Жить будет… Дистрофия, надо отправлять в тыл лечиться, тут его даже покормить нечем. Сейчас что ему, что остальным, с кем он вышел, можно подавать только лёгкую пищу, куриный бульон к примеру, а где его взять?..
– А я достану, Алексей Гивиевич!..
– Ну, достаньте… Только их трое… сколько же вы достанете? – На лице Курашвили была забота: сейчас полк находился в таком месте, где война уже дважды прошлась сначала в одну сторону, потом в обратную и полностью ограбила живших здесь крестьян. – Если поможете, буду благодарен, только вот… – Он не успел договорить, у ворот соскочил Четвертаков и забросил поводья на жердь. Кудринский опередил доклад вахмистра:
– Это я просил, это ко мне.
Курашвили пожал плечами, и корнет с вахмистром пошли к Смолину.
Смолин лежал и повернул голову к вошедшим.
– Этот? – обратился он к Кудринскому. Корнет почувствовал в тоне Смолина нехорошее, ответить не успел, длинный Смолин поднялся и вплотную подошёл к Четвертакову.
