Свидетелями сего доблестного подвига явились не только оставшиеся в живых нижние чины 1-й роты 226 Землянского полка и ополченцы 1-й роты, но и попавшие в плен нижние чины и унтер-офицер 18-го германского ландверного полка.
Представляю по удостоянию местной Кавалерской Георгиевской думы Крепости Осовец.
Комендант Крепости Осовец
генерал-лейтенант Бржозовский Н.А.
Августа 31 дня сего 1915 года
г. Псков».
Сентябрь
В тверском гарнизонном госпитале производился ежеутренний обход. В числе прочих врач осматривал Алексея Рейнгардта.
Он оттягивал ему нижние веки и заглядывал в глаза, щупал пульс, сестра поставила термометр, и сейчас весь обход собрался вокруг и ждали температуру.
Доктор откинул одеяло, наклонился и стал ощупывать ногу от паха до пятки.
– Попробуйте согнуть в колене, – попросил он.
Алексей напрягся и стал поднимать колено.
– Не так быстро, голубчик, не так быстро! – сказал доктор и взял у сестры градусник.
Это «голубчик» раздражало Алексея, потому что доктор был на вид моложе его, но представлял себя как старший и очень важничал. За его спиной персонал кривился усмешками, но так, чтобы он не видел.
– Температура нормальная, – сказал доктор и поверх ненужного ему пенсне с минимальной диоптрией оглянулся.
– Уже десять дней нормальная, – сказала старшая сестра.
– Ну что ж, десять дней! – резюмировал доктор. – Готовьте на комиссию! Пока всё, голубчик, – обратился он Рейнгардту. – Продолжайте делать гимнастику, как я вам показал, а я буду писать начальнику госпиталя, чтобы вас отправили на отдых на месяц… Куда вас отправить? Куда пожелаете?
– Домой, в Москву, – ответил Рейнгардт.
– В Москву, в Москву, как у Чехова! Всё как у Чехова! – глубокомысленно промолвил доктор, снял пенсне, близоруко прищурился и зажмурился. Ему это было нисколько не нужно с его здоровыми глазами и отличным зрением, и получилось смешно. Однако этого доктору показалось мало и неубедительно, и он попытался запустить пальцы в бороду. Борода у доктора была редкая и прозрачная – доктор был блондин, – а щеки розовые до новорождённой пунцовости, и за эту розовощёкость все из персонала – и в возрасте матерей, и в возрасте младших сестёр – любили доктора до глубины души. Доктор это знал – и то, что его любят, и то, что он хороший доктор. – А то, знаете ли, можно в Пятигорск или в Борджём! – сказал доктор, когда протёр полой белоснежного халата стёкла пенсне и стал укладывать в нагрудный карман за ненужностью. – А то что же в Москве? И там, батенька, осень и скорые дожди, так и до ревматизма недалеко, в вашем ослабленном положении… Хотя у вас ещё есть две недели, надумаете что-нибудь, скажите! – Доктор повернулся, и весь обход стайкой двинулся за ним на выход.
Рейнгардт остался один в опустевшей палате. Его соседа, артиллерийского капитана, вчера выписали. Алексей с трудом повернулся на бок и подмял под локоть подушку.
А капитану, его соседу по палате, пришлось хлебнуть. Капитан потерял ногу в апреле, во время германского наступления на Северо-Западном фронте, где-то под Ломжей. С того времени его перевозили из госпиталя в госпиталь, из фронтового в прифронтовой, потом в тыловые, и везде отрезали по кусочку ноги, чтобы избежать газовой гангрены. Здесь, в тверском, капитан попал в руки молодого доктора, которого называли «золотой скальпель», тот сделал операцию, и капитан быстро пошёл на поправку. Вчера он уехал домой в Богородский уезд Московской губернии.
Капитан, когда пришёл в себя после операции, оказался очень словоохотливым и много рассказывал про рыбалку на речке Клязьме и про маменьку, которая ждёт его не дождётся и пишет каждый день.
Капитан отвоевался.
Ещё он рассказывал про тот бой, в котором потерял ногу. Рассказывал красочно, с юмором, из чего Алексей Рейнгардт сделал вывод, что капитан действительно пошёл на поправку. Алексей за него от души радовался.
Рейнгардт вспоминал своего соседа, но вдруг распахнулась дверь, Алексей увидел Елену Павловну, и его оставили мысли о капитане.
– Bonne journée, Alexis! – сказала она вкрадчиво и скользящим шагом вошла в палату. Рейнгардт залюбовался ею. На самом деле ею любовался весь госпиталь, все, кому нужно было не умереть и как можно скорее выздоравливать. Елена Павловна была голубоглазая блондинка с розовыми щёчками и коралловыми губками, совсем даже не требовавшими никаких художественных дополнений.
Как всегда, она была одета во всё светлое, вчера она была в розовом платье, позавчера в белом. А сейчас предстала в сиреневом и благоухала сиренью от поставщика двора его императорского величества товарищества «Брокаръ и Ко». Из обязательного для сестёр милосердия на ней был кипенно-белый фартук с красным крестиком на груди, но и жемчужное ожерелье поверх, и жемчужный браслет на правой руке, а на левом мизинце перстенёк с большой жемчужиной. Было чем полюбоваться. Когда в госпитале появился молодой врач и из хирургов быстро сделался заведующим хирургическим отделением, он воспротивился такому вольному толкованию Еленой Павловной форменной одежды сестёр милосердия, но его уговорили раненые, мол, пусть Леночка ничего не меняет, мол, пусть глаз радует. А Елене Павловне не нужно было никому подчиняться. Она не кончала сестринских курсов, не перевязывала ран, не ассистировала на операциях, она просто приходила в госпиталь, разговаривала с ранеными, писала для них письма, кто сам не мог, в фойе второго этажа садилась за фортепьяно и играла. Это в особенности для тех, кто шёл на поправку, а те, кто ещё были тяжёлыми, смотрели на выздоравливающих, на то, как с ними разговаривает, поддерживает под руку, если при костыле, музицирует и даже танцует Елена Павловна, и им тоже хотелось быстрее стать «пациентами Елены Прекрасной». Елена Павловна общалась с офицерами, а с нижними чинами и унтерами общалась её компаньонка, её тень и почти что копия – Серафима.
Елена Павловна взяла стул и села. Вошедшая вместе с ней Серафима осталась у двери.
– Чем порадуете, Алексис? – улыбаясь, спросила Елена Павловна и тут же обернулась. – Серафима, не стой у двери, возьми стул и, пожалуйста, сядь вот здесь, рядом! Итак, – она снова обратилась к Алексею, – что сказал «голубчик»?
Это было очень смешно. В госпитале все знали, что молодой доктор влюблён в Елену Павловну, но «держит фасон». И для всех было загадкой, как к этому относится сама Елена Павловна. А она вела себя свободно и подшучивала над молодым доктором легко и необидно. В конце концов, она чувствовала своё преимущество, поскольку служила в госпитале с самого начала войны и старшинство было за нею.
Алексей смотрел на неё, молчал и улыбался.
– Ну что же вы! Отвечайте же! – потребовала Елена Павловна и стала краснеть. Но Рейнгардт молчал и смотрел. – А то я обижусь!
– Выписывают через две недели их благородие, – сказала за Алексея так и оставшаяся стоять Серафима.
