Я устало махнул рукой.
– Ладно, тащите свою. Но выступать буду.
Первое программное выступление я в самом деле решил сделать
в стенах родного университета, где преподавал лет десять, где знаю все старшее
руководство, да и меня многие помнят, хотя часть этих многих вспоминает с тихим
ужасом.
Репортеры ждали у центрального входа, но служба безопасности
провела меня через черный ход, там нет посторонних, а оттуда мы проследовали в
кабинет ректора. Он вышел встретить, мы подали друг другу руки, я не был с ним
дружен раньше, но смутную взаимную симпатию испытывали, хоть и принадлежали к
несколько разным философским школам.
– Борис Борисович, – произнес он с чувством, – вот
уж не ожидал, что один из наших профессоров пойдет в политику! Я имею в
виду, так высоко. Да еще так стремительно и сенсационно. Все-таки от
профессорского состава все ждут солидности, окаменелости, даже ископаемости…
Он проводил меня в кабинет, там уже расположились Когут,
проректор, филолог номер один в России, и Уланцев, декан философского
факультета.
Ректор объяснил:
– Пока там заполняется зал, успеем чайку или кофейку. Или
предпочитаете поэкстраординарнее?
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Теперь в моде всякие добавки…
– Професору надлежит быть старомодным.
– Тогда кофейку?
– С превеликим удовольствием.
Мы обменялись рукопожатиями с Когутом и Уланцевым,
шевельнулось теплое чувство к этим недавним коллегам, хотя оба смотрят, как на
опасного зверя, вселившегося в шкуру нормального по всем показателям
профессора.
Незнакомая девушка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе,
сливки, сахар, фруктозу и с десяток крохотных бутербродов.
Мы расселись, даже здесь соблюдая иерархию, раньше я никогда
в этом кабинете не сидел так высоко. Пару минут прихлебывали кофе молча, все
поглядывали на меня с осторожностью. Я вроде бы прежний Зброяр, но того
знали как облупленного, хоть и несколько сторонились из-за радикальных
взглядов, но сейчас я вообще непонятная и грозная величина, вроде
приближающейся к Солнечной системе темной звезды. То ли разнесет все вдрызг, то
ли разнесет не все, или же в лучшем случае пройдет мимо, вызвав только
магнитные бури, наводнения и гибель каких-нибудь динозавров.
– И что будущее нам готовит? – заговорил с
осторожностью Когут. – Учить мне английский, китайский или автомат
Калашникова?
– Что-то слишком часто об этом спрашивают, – заметил
я. – Когда люди еще не могут оформить чувства в ясные четкие мысли, а
только ощущают приближение грозы или потрясения основ, это проявляется в виде
аллергии, псориаза или чесотки – я имею в виду, как вы уже поняли, анекдоты.
Это они не поняли, но, когда разъяснил, закивали, что да,
понятно, именно в анекдотах и проявляется первичная реакция общества на
приближающиеся потрясения, социальные сдвиги, изменения в моральных ценностях.
– А насчет языка, – произнес я с
осторожностью, – то красив наш русский язык, очень красив. Даже наряден…
Я понимаю, что преподавать его – одно удовольствие.
– Не могу не согласиться, – сказал Когут с превеликим
удовольствием. – Но почему так печально? Есть причины?
Сам знаешь, мелькнуло у меня в голове, но ответил вежливо:
– Потому что это язык песен. Это язык большой и вольной
души! В русском языке особая красота, которой нет в английском, красота
звучания, когда смысл неважен, когда, как у нас верно говорят, «душа поет».
Пение души заменяет смысл, что единственно верно для поэзии, ведь поэзия –
это голос сердца, но ни в коем случае не ума, ум только все портит…
Когут слушал с удовольствием, переспросил:
– А где же «но»? Я отчетливо слышал его в
интонации.
– Вот-вот, – сказал я, – в интонации. Интонациями
русский язык тоже богат, как никакой другой. Однако же за последние десять лет,
едва подняли железный занавес, в русский язык хлынуло столько английских слов,
что их уже половина, если не больше…
Уланцев фыркнул:
– Мода!
– Если бы, – сказал я невесело. – Увы, английский
язык куда больше подходит для общения в научной среде… да что там научной. Мы
сами не можем обходиться без этих «менеджментов», «ваучеров», я уж не говорю
про «коммунизмы» или «капитализмы». У каждого у нас на столе комп, все
принимаем факсы, отправляем емэйлы, ходим на сайты, скачиваем драйверы…
И не потому, что русских слов таких нет, мол, опередили, но по-русски все
будет длинно и неуклюже.
Ректор прислушался к разговору, вставил:
– Был я в Прибалтике, а потом еще и в Финляндию заехал по
делам наших соотечественников. Ну, скажу вам, и языки там… Понимаю, почему там
вымрут первыми, как бы ни цеплялись за свои национальности! У них слова,
как железнодорожное полотно, безразмерные. Молодежь, что из-за этого с родного
языка переходила на русский, теперь старается даже между собой шпрехать на
английском. Ну пусть спикать. А русский язык по длиннотам как раз
посредине между финским и английским. Что делать, все мы стараемся выбирать
слова покороче, так речь звучит умнее, энергичнее.
Когут сказал с неудовольствием:
– Что-то вы в не ту степь заехали. Все наши классики говорят
о красоте русского языка! О его богатстве, певучести и звучности. Даже
многозвучности!
– Он и хорош, – согласился я. – Для того времени,
когда жили те классики. Тогда компьютеров не было, только батраки да кареты.
Русский язык хорош для простых понятий, для вещей, для описания погоды. Но для
науки, философии, техники – нужен точный и емкий язык, желательно – с
короткими словами. Думаю, для языка науки ни одно слово из финского не
подойдет, в то время как в английском языке трехсложное слово уже редкость!
А у нас… вы же помните старый анекдот, когда англичанину дали выучить одну
только фразу: «Берег был покрыт выкарабкивающимися лягушками». Так вот тот
англичанин до сих пор выкарабкивается.
Когут пару раз отхлебнул кофе, поморщился, спросил невесело:
– И что же, Борис Борисович, нам всем
переквалифицироваться?.. Или из действующего филолога я стану специалистом по
мертвым языкам?
Остальные молча занимались кофе, я сказал с горечью:
– Зачем так трагически? Русский язык будет жить еще долго.
Но не вечно.
Уланцев кашлянул, деликатно вклинился в разговор:
– Простите, что перебиваю, но давайте признаем честно, что,
несмотря на прекрасное… даже прекраснейшее прошлое, у русского языка достаточно
грустное настоящее. Согласны? И нет будущего. Ладно, не буду говорить о
его бедности, чтобы не задевать ваших и наших чувств, но, скажем, он останется
таким же прекрасным, как латынь или древнегреческий, его будут изучать так же
тщательно, как хеттский… нет, на русском все-таки намного больше памятников
мировой литературы, философии… его будут изучать на историческом факультете,
нет, на факультете исторической филологии. Но – и только! В мире науки,
технологий, компьютеризации – у него нет будущего. Так что я поддерживаю
нашего Бориса Борисовича с его дикой и вместе с тем трагически правильной идеей
сдаться Западу.
