На Окружной трижды видел работу подставляльщиков. Слаженные
бригады, у них и гаишники прикормлены, все схвачено, за все уплачено. Даже меня
чуть было не попробовали притереть, я приспустил стекло и сделал вид, что полез
за пистолетом, мигом улетели. Пока еще охотятся за машинами среднего класса,
но, чую, беспредел растет, скоро и владельцы мерсов ощутят хватку этих
отморозков. Если, конечно, в мерсах не такие же бандиты, только покруче.
На дороге то и дело возникают пробки, одни водители смиренно
ползут в час по чайной ложке, другие съезжают с Окружной, торопливо ускользают
через газоны во дворы, а там пытаются пробираться обходными путями. Впереди
меня джип резко повернул и прямо через бровку полез на газон, оттуда попер по
пешеходной дорожке, пугая народ. Я как раз оказался в удобном месте, где
бордюр невысок, дал газ, перелез, чиркнув железным пузом по камню, выбрался и
тоже попер по пешеходной.
Народ уже не шарахается, с тоской смотрят не на меня даже, а
за мою спину. Понятно, таких умных немало, все прут по пешеходной, люди
отступают на помятую, вытоптанную траву, вбитую в землю колесами и укатанную до
твердости гранита, здесь на ночь оставляют машины те, у кого нет денег
оплачивать гараж.
Минут через пять я увидел, из-за чего пробка: столкнулись
джип-чероки и ауди, столкнулись крепко, оба в лепешку. Бараны, явно видели, что
будет, но никто не хотел уступить, озверел народ, крови жаждет, и по хрену, что
и свою прольет…
Таких пробок насчитал четыре, и все из-за аварий, сейчас как
раз свободное время между утренним и вечерним часами пик, бараны, соблюдали бы
правила, все добирались бы втрое быстрее.
Минут через сорок я выехал на родную площадь. На той стороне
под ярким солнцем блещет белый четырехэтажный домик, в нем наш офис. До
революции здесь размещалась старинная боярская усадьба, но сожгли вместе с
хозяевами, чудом уцелел флигель для гостей, остальное город смахнул хоть и с
жалостью, но недрогнувшей дланью: нужны площади, теперь здесь Центр, чудно и
подумать, что когда-то сюда ездили «из города», «из Москвы».
Дивно украшена, мелькнуло в голове. Очень емко и точно
сказал летописец: «Восторгаюсь русской землей, светло украшена ты, русская
земля».
Еще издали заметил толпу с плакатами перед офисом нашей
партии. Мы их называем между собой гомосеками, хотя, конечно, гомосеки там если
и есть, то не всегда отдельными группами, правильнее называть это стадо
демократами, демократы они все – точно, но гомосеками обзываться все-таки
лучше, ядовитее, ведь многие демократы все-таки стесняются даже стоять рядом с
гомосеками, так что в самый раз клеймить этих гадов общей позорящей кликухой.
В основном молодежь, прыгают, как макаки, и потрясают
плакатами. Плакаты хорошей полиграфии, явно некие силы, как теперь принято
говорить, отпечатали, снабдили этих вьюношей с подружками и пообещали доллары
за этот митинг протеста. Ну да, вот и корреспонденты вовсю щелкают
фотоаппаратами, снимают, снимают… А эти все прыгают, орут, призывают уничтожить
«язву нацизма» и «раковую опухоль человечества». Вон и обязательно длинное
объяснение на транспаранте, что «патриотизм – прибежище негодяев».
Я сделал крутой поворот и подогнал машину к железным
воротам. Еще не видел, но ощутил, как в мою сторону нацелились все телекамеры
охраны. Опустив стекло, помахал рукой, зеленые ворота с металлическим звоном
отворились, открылся небольшой дворик, четыре машины, среди них вольво и ситроен,
что значит Лукошин и Лысенко уже прибыли, а другие две довольно дорогие
японские машины хоть и видел пару раз, но припомнить не могу чьи.
Охранник в дверях козырнул, молодой великан арийского типа,
кровь с молоком, голубоглазый, широкий в плечах, униформа трещит, едва вмещая
молодое сильное тело. Я выложил на стойку все металлическое, прошел через
металлодетекторы, снова рассовал по карманам мобильник, диктофон, авторучку,
ключи.
Мы, движение РНИ, в собственной стране как в осажденной
крепости. Кроме явных врагов, думаю, их перечислять не стоит, понятно, нам же
противостоит и огромная, просто необъятная масса «простого» народа. Его
периодически науськивают на «экстремистов, стремящихся столкнуть Россию в
пропасть», на шовинистов, националистов и вообще гадов, только антисемитизм нам
не шьют, ибо в глазах этого самого простого такое звучит не как обвинение, а
похвала. Это словцо приберегают для обработки «интеллигенции», той только
покажи пальцем и скажи: «антисемит», тут же начнут шарахаться, даже не удосуживаясь
проверить, так ли это, ведь проверяющий уже сам по себе начинает выглядеть
подозрительно. Таким обвинениям, с точки зрения вечно трусливо-озлобленного
русского интеллигента, безопаснее верить слепо и так же слепо подчиняться
вбитым в пустые черепа рефлексам.
По коридору навстречу грузно двигается Лукошин, огромный и
широкий, невероятно толстый, с выпирающим брюхом борца сумо, еще не старый
мужик, но уже с бородой лопатой, волосы длинные и падают на плечи неопрятными
прядями. Пегая борода тоже разлохмачена, на усах что-то прилипло, ну что за
лень в зеркало зыркнуть, все равно же перед дорогой заглядываешь в туалет… Или,
как теперь входит в моду, все в лифте?
Подошел, издали протягивая мне руку, пахнуло облаком
жареного лука, чеснока и мяса. Хотел даже обняться, я инстинктивно уклонился, а
то еще и целоваться полезет, хотя по-русскости и почвенничеству гомосеков
терпеть не может, но вот целование мужчин с мужчинами… вернее, мужиков с
мужиками, считает нормальным.
– Борис Борисович, – прогудел он патетически, как
церковный колокол, – я только что получил тревожное письмо от настоятеля
церкви в Усть-Камше!.. Сообщает, что местные предприниматели отхватили часть
земель, исконно принадлежащих церкви.
Я сдвинул плечами.
– На это есть суд.
– Но там одна тонкость…
– Ну еще бы.
– Церковь, – пояснил он воинственным тоном и выпятил
грудь, достаточно широкую, но казалась бы еще шире, не переходи в объемистый
живот и свисающие по бокам могучие валы, такими ограждали в старину
крепости, – церковь давно не пользовалась теми землями! Да ладно, ну не
пользовалась, кто раньше пользовался? Те земли лет семьдесят пустовали. Зато
сейчас можно бы развернуть хозяйственную, как ныне говорят, деятельность,
верно? Однако эти проклятые новые русские, наверняка отпетые бандиты, там что-то
собираются не то строить, не то сеять… А то и питомник для скота, подумать
только!
Он повернулся и шел со мной рядом, нависая, как утес на
Волге, что мохом оброс, над утлым челном. И хотя я совсем не утлый, но
возле Лукошина каждый чувствует себя утлым. Я остановился, протянул ему
руку.
– Извини, Глеб, у меня срочное дело к Диме. А эта возня
с церквами – разбирайся сам, ты у нас лучший знаток в этих вопросах!
Он с разочарованным видом пожал руку, моя ладонь утонула в
его потной лапище, протянул разочарованно:
– Пора бы вам, Борис Борисович, встать к церкви ближе…
