– Да, – сказал я. – Считаю. Считаю, что если верх
возьмет Китай, то современная цивилизация застынет не на века – на
тысячелетия! И через сто тысяч лет у нас будут выпускаться все те же
пентиумы, будем ездить на таких же автомобилях и даже одежда застынет,
неподвластная моде. То же самое будет, если победит Индия или Арабский халифат.
Сейчас они развиваются только за счет усилий Запада, за счет внедрения
передовых технологий, к тому же внедряют их западные специалисты, и все эти
китайские заводы, где выпускаются сверхсовременные компьютеры, – это на
самом деле островки западной жизни, куда буддизм или конфуцианство не
пропускают дальше проходной!
Он покачал головой.
– У тебя такое лицо…
– Что с ним?
– Не скажу, – ответил он. – Подойдешь к
зеркалу – увидишь.
– Еще чего, – сказал я. – Я хоть и политик,
но у меня чувствительное сердце. Еще брякнусь на бок!
– В самом деле можешь, – ответил он
серьезно. – Господи, да у тебя и в глазах такое… такое…
Он запнулся, не в силах подобрать слово, я кивнул, но в
зеркало смотреть все равно не стану. Во рту горечь, будто из печени
выплеснулась желчь, в желудке печет каленым железом. Дятлов еще не
догадывается, какая ужасная мысль зреет в моих извилинах. И если не
задохнется под тяжестью текущих дел, скоро даст ужасный росток.
Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда в
кафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились к
Лысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меня
с Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами и
подсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:
– Еще не передумали, Борис Борисович?
– О чем? – поинтересовался я.
– О поддержке юсовцев?
– Юсовцев я поддерживать никогда не буду, – ответил
я, – а вот американцев… Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось при
Екатерине, она послала военный флот на помощь Америке, когда те боролись с
Англией за независимость. И сейчас в Америке юсовцам приволье, а вот
американцам тяжко.
Белович поинтересовался:
– А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнее
завязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?
Я горько усмехнулся.
– А помните страхи первых лет перестройки, когда все
были в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик,
а то и земли, то иностранцы тут же все скупят и будут править Россией?
Бронштейн поправил педантично:
– Насколько я помню, имелось в виду продавать
соотечественникам. А иностранцам – с ограничениями. Очень и очень
большими.
Я отмахнулся.
– Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будут
служить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?
– Было, – подтвердил Белович.
– Было, – согласился с широкой мечтательной улыбкой
Дятлов.
– Золотое время, – вздохнул Бронштейн.
– Так вот, – сказал я горько, – и как все жестоко
просчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когда
разрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом не
нужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что нами
заинтересуются?
Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самый
прозорливый, спросил негромко:
– Признавайтесь, Борис Борисович… что у вас на уме?
Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые и
беспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.
– Держитесь крепче, – предупредил я. – Возьмитесь
за стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русским
народом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился… а в
таком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничего
экстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагают
только неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалось
французов, немцев, голландцев… да любых жителей Западной Европы, воспитанных в
католических принципах уважения к труду.
Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное и
даже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:
– Есть только один выход…
– Какой? – спросил Белович. – Объявить войну
Голландии и тут же сдаться?
На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрели
серьезно и настороженно. Я договорил:
– Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этот
раз – на любых условиях.
Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словах
ничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затем
Дятлов спросил осторожно:
– На любых – это как? До какой степени – любых?
Я поднял голову и прямо взглянул в его серые
беспощадные глаза.
– На любых – это значит на любых. Вплоть до потери
суверенитета. Мы обязуемся принять внешнее управление. Вся Россия станет, к
примеру, одной из областей Германии. Или Франции. На всех должностях в России
встанут европейцы с их менталитетом. Хотя, конечно, если уж идти до конца, то
надо интегрироваться со Штатами. Хотя бы потому, что Штаты смогут защитить эти
земли от Китая и Японии. Понимаю, Европа нам приятнее, ближе, с нею мы не
враждовали… так. Да, с некоторыми странами даже воевали, но вражды, как ни
странно, нет, а вот со Штатами хоть и не воевали, однако…
Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные
слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:
– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему не
принять? Но всерьез?
– Когда все это завершится, – ответил я с непонятным
мне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделали
правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое,
согласен, кажется диким.
– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь это
невозможно!
Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с йогуртом.
Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть
выступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил на
планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более
устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной
ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали
сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой
дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.
Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин
выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время
смели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, с
подозрением, но подать голос не решался.
