– Сам, сам, – повторил я.
Глава 2
Он остался смотреть мне вслед, а я, избегая его взгляда, без
нужды толкнул дверь с надписью «Редакция РНИ». В тесной комнате с тремя
компьютерами, что накаляют воздух, как в Сахаре, расположился лицом к двери
широкий, слегка оплывший, как свеча на жарком солнце, высокий человек с редкими
светлыми волосами. Перед ним монитор от Макинтоша. Я не вижу изображение,
но, судя по сосредоточенному взгляду главреда, он рассматривает макет полосы,
перетаскивает курсором куски текста, карикатуры, фотографии.
– Приветствую, Дмитрий, – сказал я.
Он поднялся, заулыбался, широкомордый, раскинул длинные
толстые руки. Я дал себя обнять, некоторые не могут без этого действа. Им
кажется, что не прояви вот такое интимное, то как будто бы ты враг, а раз уж
прошел такое ритуальное, то очищен богами, свой. Некоторые, особенно суеверные,
еще и лобызаются, прям взасос, как незабвенный Леонид Ильич, тот еще и
гороскопы собирал, в черную кошку и в сглаз верил так же непоколебимо, как вот
Дима Лысенко верит в славянское братство.
– Что-то случилось? – спросил он с участием.
– Да нет, – ответил я с досадой. – От Лукошина к
тебе спрятался. Уже достал этими церквами!..
Лысенко смотрел с сочувствием, изрек:
– Больно вы мягкий, Борис Борисович. Надо уметь
отбрыкиваться так, чтобы больше не липли. Даже гнилые демократы умеют, а мы,
самая здоровая часть нации, тем более должны уметь говорить твердо и
решительно… если уж по дипломатическим соображениям почему-то нельзя сразу в
лобешник!
– Да уж, – сказал я с неловкостью. – Надо, надо…
– В лобешник?
– Да хотя бы научиться говорить «нет».
– Правда, – сказал он с опасением, – тогда
перестанете быть политиком, гм… Это те ни да, ни нет, а всегда вот так уходят
от вопросов.
– Да иди ты, – сказал я с досадой. – Что с
выпуском?
Он вздохнул.
– Строгаю сам и передовицы, и половину материалов. Народ у
нас побазарить мастера, но как до дела, сразу в кусты. То писать лень, то
берутся, но двух слов не свяжут, а править не позволяют, они же гении…
А есть и такие, что на словах весь мир на уши ставят, а в газете боятся
слово сказать. Мы же фашисты, расисты, гады и все такое… Вдруг да их
преследовать будут?
Он горестно махнул рукой, я сочувствующе промолчал. Больше
всего недовольных положением русских в России, но меньше всего тех, кто за
улучшение этого положения готов прищемить себе хотя бы мизинчик. Это курды
обливаются бензином и жгут себя на площадях, чеченцы ведут на таран груженные
динамитом автомобили, палестинцы с поясами шахидов проникают в толпу
противника, ирландцы ведут вооруженную борьбу с англичанами, а баски – с
испанцами, хотя, с нашей точки зрения, чего им делить, а вот русские стонут,
вопят, жалуются, обвиняют, но всем хочется, чтобы кто-то другой за них все
сделал, а им счастливую и сытную жизнь преподнес на блюдечке.
– Держись, – повторил я. – Должно же прийти
пополнение?
Он хмыкнул:
– Разве что от скинхедов.
В коридоре Лукошина, к счастью, нет, я огляделся,
вздохнул свободнее, ненавижу церковный вопрос, хотя он существует, похоже,
здесь только для меня одного. Многие в РНИ в той или иной форме
придерживаются формулы: православие – монархия – народность, причем
православие ставится впереди, что совсем уж нелепо в наше свободное время.
Я поднялся на третий этаж. Далеко в конце коридора
возле распахнутого окна беседуют с бумагами в руках Белович и Бронштейн. Оба
похожи не на русских националистов, как вон Лукошин, а на преуспевающих молодых
энергичных бизнесменов из Парижа или Лондона. Оба в белых с синевой рубашках, с
умело подобранными галстуками, аккуратно подстриженные, чисто выбритые, с
подчеркнуто европейскими лицами: длинноголовые, с высокими скулами и
выступающими подбородками, оба арийски голубоглазые, похожие, как братья,
только Белович носит очки, хотя, подозреваю, все для имиджа, как говорится.
Сейчас зрение легко и достаточно дешево сделать стопроцентным не только в
клинике Федорова, но уже во множестве ее филиалов.
Белович показывает Бронштейну бумаги, но не тыкает пальцем в
строчки, как делал бы Лукошин, а, перевернув ладонь кверху, легонько
постукивает по распечатке кончиками ногтей. При моем приближении оба повернули
головы, в очках Беловича отразился солнечный свет, словно от зеркальных, но
только на миг, Белович прекрасно воспитан и никогда не позволит себе надеть
очки с зеркальными или темными стеклами.
Я скупо улыбнулся, их трудно застать вместе, Белович
очень обижается и переживает, когда из-за фамилии в нем подозревают еврея. К
тому же и отчество – Маркович, Василий Маркович Белович, уже охрип
доказывать, что в родной Белоруссии окончания фамилий на «ич» так же привычны,
как в России на «ов», а на Украине на «енко». А имена Левко, Марко – самые
распространенные как на Украине, так и в Белоруссии…
Бронштейн – да, еврей, он и не маскируется под Иванова
или Петрова, Исаак Маркович Бронштейн – экономист, менеджер, бухгалтер,
толковый работник, дело свое знает и делает с азартом. Для него РНИ –
предприятие, которое должно процветать, вот и старается, чтобы с бумагами все в
порядке, а то проверки идут одна за другой, эти проклятые демократы уже
задолбали, он их ненавидит больше, чем коммунистов, те в прошлом, а эти
придурки здесь, жить мешают.
– Приветствую, – сказал я.
– Слава России! – ответил Белович, а Бронштейн легко
согласился:
– Да-да, слава-слава России, родине слонов и самых лучших в
мире дорог!
– А что дороги? – возразил Белович
задиристо. – Танки уже не застревают!
– Наши танки все проходимее, – согласился
Бронштейн. – Вот Борис Борисович подтвердит, он был на авиашоу в Тушине.
Белович закатил глаза под лоб, пробормотал:
– Ах, Биробиджан, Биробиджан… Многовековая мечта русского
народа…
Бронштейн сказал обидчиво:
– Ах, ви таки антисемит?
Белович отмахнулся устало:
– Знаю-знаю, зачем вы напустили в Россию всяких черножопых!
Как будто стал бы Гитлер антисемитом, если бы еще тогда в Германию понаехало
столько турок и негров, как сейчас!..
Я постоял, послушал их пикировку, поинтересовался:
– О чем спор?
– Исаак Маркович говорит, что надо делать какие-то шаги
вперед…
– В России? – возразил Бронштейн. –
В России стремительный шаг вперед только после пинка в зад.
– Судя по рекламе, – возразил Белович, – в России
всего три беды: перхоть, кариес и менструация! Так из-за чего нам давать пинка?
– В России по-прежнему только две беды, –
запротестовал Бронштейн, – дураки и… дуры! Хотя, конечно, как все дураки,
оптимисты. Только в России каждую пятницу в газетах печатают крупно объявление
о конце света и мелким шрифтом печатают под ним программу передач на будущую неделю.
