Белович встретил в коридоре, доложил:
– Там вас дожидается какой-то старый пердун. Говорит, у него
с вами назначена встреча.
– Посмотрим, – ответил я.
В приемной Юлия и спортивного вида мужик с совершенно
седой головой пили чай с печеньем. Юлия подняла голову, мужик обернулся, встал.
Ростом оказался выше, в плечах шире, с крупными чертами лица сильного волевого
человека, который, однако, умел накачивать не мышцы, хотя мог бы, а извилины в
коре головного мозга. Возможно, еще и спинной мозг, это и есть знаменитый
Микульский, философ номер один в России и, возможно, в мире. Во всяком случае,
в десятку, а то и в пятерку сильнейших входит.
Юлия встала и сказала торжественно, как и положено секретарю
представлять такого великого человека шефу:
– Борис Борисович, к вам Микульский Альберт Иванович.
Он первым протянул мне руку, старше меня почти вдвое, мне бы
в его возрасте быть таким, крепко пожал.
– Я, Борис Борисович, наслышан о вашей новой программе.
Должен сказать, что вам понадобилось огромное мужество, это я смог понять.
– Спасибо, – ответил я. – Допьете чай, проходите в
кабинет.
Он отмахнулся.
– Да это я уже вторую чашку, милая Юля подтвердит. Все ее
запасы печенья ликвидировал.
– Тогда прошу…
Он вошел в кабинет, с любопытством огляделся.
– Так это и есть колыбель русского национализма?
– Колыбель – вряд ли, – ответил я, – но
цитадель – точно. Садитесь, располагайтесь как дома.
Он сел, покачал головой.
– Дома я предпочитаю ходить в домашнем халате. Так что уж
побуду как в гостях. Я уже сказал, что вам для такого заявления
потребовалось немалое личное мужество. Понимаю потому, что мне в свое время
самому пришлось…
Я торопливо вспоминал, что знал о нем из того, раннего
периода. Микульский в молодости был не просто русским националистом, но что-то
там организовывал, вредил, как было сказано в обвинительном заключении. Угодил
в лагерь со сроком на двадцать пять лет, как государственный преступник, но тут
умер Сталин, грянула амнистия, он вышел и занялся наукой, в быту, однако,
оставаясь таким же русским националистом. Потом как-то его национализм начал
угасать. Окружающие решили, что от старости, хотя мне бы такую старость.
– И что вас заинтересовало сейчас? – спросил я все
еще настороженно.
Он смотрел мне в глаза взглядом пожившего и повидавшего мир
и людей человека, сильного и все еще скачущего на коне.
– Знаете, – сказал он сильным голосом, богатым оттенками, –
если удастся ваш замысел, в чем я очень сомневаюсь, но чему весьма и весьма
желаю всяческих успехов, то… гм, это будет и большая победа транскультуры,
которой я, как знаете, местный апологет и мученик. Да что там большая –
огромнейшая! Вы даже оценить ее не сможете. И никто сейчас не сможет. Но вы
приближаете будущее чисто по-русски: резко, рывком, без полутонов, в один
прыжок. И я, будучи заинтересован, не могу стоять в стороне. Давайте
подумаем, чем могу быть полезен?
Он иронически улыбнулся, как бы давая понять, что его не
стоит и переоценивать, вспомнил, вернее, сообразил, что он в самом деле
мученик, один из немногих деятелей еще советской науки и культуры, которому
пришлось весьма несладко, когда СССР рухнул. Так же внезапно вынужден был оказаться
всего лишь деятелем украинской культуры известный философ Босенко, тоже мировая
величина, а грузинской – Мамардашвили, который заявил: «Каждая культура
самоценна. Надо людям дать жить внутри своей культуры. …А меня спросили?..
Может быть, я как раз задыхаюсь внутри этой вполне своеобычной, сложной и
развитой культуры?» Тогда многие ощутили, что такое оказаться замкнутыми в
рамках своей национальной культуры, и Микульский, которому повезло больше, чем
Босенко, Усинякису, Мамардашвили и многим другим, ведь русская культура
постарше и пообильнее, но и он взбунтовался, начал отстаивать право человека на
независимость от собственной культуры.
Он говорил о своих возможностях, а я смотрел на него со
сложным чувством. К нему за последние годы прочно приклеили кличку предателя,
чуть ли не пособника заокеанской империи, с таким союзником в наших рядах будет
трудновато. С другой стороны, он великий философ, мировая величина, его труды
изучают по всей Европе и за океаном. Его доводы ясны и просты: культура, освобождая
человека из рабства природы, взамен надевает тяжелые цепи обычаев, ритуалов,
традиций, условностей, языка. Я не знаю, различались ли культуры полян и
древлян, но уже заимствование культуры степняков каралось жестоко.
А сейчас, к примеру, существуют культуры «немецкая», «русская»,
«чеченская», «мужская», «воинская», «девичья» – новые формы насилия, когда
шаг вправо, шаг влево – стреляю, ибо ты уже враг, если пытаешься выйти из
предзаданного коридора своей культуры! Но почему она «моя», я ее не выбирал, ну
ладно, признаю, она моя, раз уж я в ней родился, говорил и говорю на этом
языке, ел и все еще ем этот хлеб и оброс чисто русскими привычками, но почему я
обязан идти только в этом узком коридоре и не смею сорвать плод с дерева, что
растет за отведенной мне линией? С дерева, с которого никто рвать плоды не
запрещает?
– То есть, – сказал я, – вы полагаете, что мы с
вами в одной колонне, ибо таким образом размываем, разрушаем бетонные стены
узкого коридора культуры?
– А разве не так? – ответил он вопросом на вопрос,
ответил горячо, с юношеским пылом, сразу становясь в незримую глазом боксерскую
стойку. – Человек волен выбирать не только в каком институте продолжить
учебу, но и какое блюдо приготовить на обед: грузинский шашлык, узбекский плов,
украинских карасей в сметане, японское суши или итальянскую пиццу. Но пока что
его заставляют есть только русские щи, ибо все остальное – предательство
по отношению к русской культуре!
Он говорил горячо, с нажимом, в свое время настрадался
сперва за идеи примата русскости над всем миром, а потом за трудное осознание
общности человеческого рода, что и понятно, насколько трудное:
транскультура – следующий этаж над культурой, то есть не сбрасывание
национальной культуры с корабля современности, а свободное заимствование элементов
других культур, как уже делаем. Он верно заметил с обеденным столом, где место
и украинскому борщу, и грузинскому шашлыку, а в довершение всего –
бутылочку французского шампанского, если, конечно, зарплата позволит.
– Да, мы в одной лодке, – признал я. – Но нам еще
за вами тянуться и тянуться. Вы уже там, в общности человеческого рода, а
мы пока что решаем чисто утилитарные задачи. И мечтаем просто уцелеть.
– Понимаю, – ответил он серьезно. – Я пришел
заявить: считайте меня членом своей партии обновленного курса. Льщу себя
надеждой, что это добавит вам несколько важных долей процента популярности.
Кроме того, рассчитывайте на мою помощь. Правда, пока не знаю, в чем и как, но
я очень заинтересован в вашей победе. Честное слово!
