Лукошин пыхтел и наливался багровым, стал устрашающе
огромным. Белович даже опасливо отодвинулся, вдруг да лопнет, а у него белая рубашка.
Я кивнул, указал на телефон:
– Звони!.. Пусть поторопятся. Ну, по возможности.
Обрадованный Бронштейн сказал быстро:
– Да-да, я скажу, что телевидение уже выехало.
Он ринулся к телефону, Лукошин проводил его яростным
взглядом, прошипел:
– Что-то он слишком большое влияние получает!
– Идея хороша, – возразил я. – Пусть рядом с этими
правозащитниками потрясают плакатами и гомосеки. У нас народ гомосеков не
любит, за людей не считает. Так что колеблющиеся из зрителей станут на нашу
сторону. Через три часа кончится рабочее время, народ поедет мимо, увидит
такое…
Бронштейн что-то рассказывал в другом конце комнаты,
свободная рука чертила в воздухе фигуры высшего пилотажа, он делал страшные
глаза, пальцы ерошили волосы, наконец опустил трубку, тут же выхватил крохотную
записную книжечку, замелькали странички, видно было, как выдохнул с
облегчением, отыскав нужный телефон, а мог же и не отыскать, понятно, какие у
него там закадычные дружки, один жидомасон на другом жидомасоне, торопливо
набрал номер, долго слушал, наконец заговорил тоже быстро и возбужденно.
Мы наблюдали за его лицом, явно сулит выигрышные кадры,
сенсационные снимки, нобелевки за правдивый и точный репортаж, всемерное
содействие и гарантию, что фашиствующие молодчики из РНИ не побьют телекамеры
и стекла в пенсне.
Подошел к нам раскрасневшийся, довольный, словно сорвал куш
в казино.
– Прибудут, – сообщил он счастливо. – Почти
одновременно! Телевизионщики как раз аппаратуру успеют развернуть. Кстати, я
еще и трансвеститов подбил явиться. Пришлют двести человек.
Лысенко спросил с интересом:
– В их наряде?
Бронштейн оскорбился:
– А кому нужны в другом? Все будет в ажуре: двести
мужиков, одетых раскрепощенными женщинами!.. И размалеванные, как… тьфу.
Нам надо будет выставить охрану, чтобы их не измордовали. Первыми с работы
едут, как вы знаете, рабочие с заводов, как бы не остановили автобус, видя
такое надругательство над их мужской гордостью, да не выскочили бить.
Лукошин сказал подозрительно:
– Ну и пусть бьют, вам-то зачем защищать такую мразь? Или
классовая, чтоб не сказать круче, солидарность?
Лысенко расхохотался, не дав оправдаться Бронштейну:
– Исаак прав. Пусть западные СМИ, да и наши, покажут, какая
дрянь выступает против русского национализма! И заодно покажут, что члены
нашей партии не только их не трогают, но даже защищают от разгневанного народа!
Лукошин насупился, но смолчал, ход хорош, подлый ход, как
все у этих гребаных жидов, но хорош. По врагу, использующему любое оружие,
чтобы опорочить русское движение патриотов, надо бить его же оружием.
Белович чему-то хихикнул, глаза заблестели, сказал весело:
– А какой анекдотец мне рассказали!.. Американец
спрашивает у Бога: когда моя страна станет богатой? – Через двадцать
лет, – говорит Бог. – Эх, не доживу… То же самое спрашивает француз,
Бог отвечает, что через тридцать. Эх, говорит француз, не доживу… Тут наш
русский спрашивает, когда, мол, Россия станет богатой, на это Бог отвечает: эх,
не доживу…
Он сам же и расхохотался первым, Лысенко усмехнулся бледно,
еще Бронштейн попробовал улыбнуться, но, возможно, из вежливости, зато Лукошин
нахмурился, черные мохнатые брови сдвинулись на переносице, глаза свернули, а в
голосе прозвучали стальные нотки:
– Странные анекдоты рассказываете. Что-то я не слышал, чтобы
вы так же юсовцев порочили, как Россию грязью забрасываете!..
Белович поморщился.
– Да ладно вам, Глеб Васильевич…
– Не ладно! Вы думайте, что рассказываете!
Он взглянул на меня негодующе, я кивнул, соглашаясь целиком
и полностью. Понятно, когда такие анекдоты рассказывает про нас враг, но если
мы сами о себе такое, то на такой нации можно ставить жирный крест.
Глава 3
После планерки я поработал с документами еще с часок,
наконец ощутил, что, если не сделаю перерыв, уже не сумею отличать дурь от еще
большей дури, поднялся, потряс головой, как пес, что выбрался из реки на берег,
только что не отряхнулся всем телом, выбрался в приемную.
Юлия поинтересовалась:
– Исчезаете, шеф?
– Только в пределах офиса.
– Надолго?
– Минут на десять, – заверил я. – Если кто придет,
попроси подождать. Я у Лысенко. Посмотрю верстку завтрашнего выпуска.
Юлия то ли сумела так себя поставить, то ли в самом деле
значит в нашей организации все больше, словом, уже в коридоре я напомнил себе с
некоторой досадой, что можно, конечно, сказать, где буду, но не объяснять
остальное, а то какая-то суетливость в этом, как будто оправдываюсь, а я ведь
шеф, даже не какой-то задрипанный шеф, а вождь партии русских националистов,
можно сказать – фюрер, здесь все должно проходить на некоем подсознательно
ожидаемом уровне: резковато, отрывисто, мужественно, без сантиментов и длинных
разъяснений.
Отворил дверь, в ноздри шибануло знакомым кисловато-резким
запахом, за накрытым столом, кроме самого Димы Лысенко, его помощники –
Шургин и Орлов, рожи красные, довольные, глаза блестят. Когда стол называют
накрытым, то это в Европе или в гребаных Штатах можно все, что угодно, вплоть
до того, что накрыт контрактами, договорами, книгами или кирпичами, но в России
это значит только водку и закуску. Сейчас со стола на меня вызывающе
уставились, ну и чо скажешь, три бутылки водки, тощие бутерброды и банка с
солеными огурчиками. Одна бутылка уже заканчивается, две наготове, откупорены.
Верстальщик Гвоздев явно смылся в столовку, нельзя же сидеть в компании и не
пить, это не по-русски. Я ощутил тоску, а потом чуть ли не приступ
тошноты. Это в нашей цитадели, где самые лучшие? Где отвагою горят и сердца для
чести живы?
Лысенко перехватил мой взгляд, с некоторой виноватостью
кивнул на стол.
– Француза поймем сердцем, англосакса – трезвым и
холодным рассудком, а загадочную русскую душу приходится понимать печенью.
Сегодня же понедельник! Для русского человека: пить или не пить – не
вопрос…
Я сказал раздраженно:
– А кто в выходные заставлял заливать мозги? Знаешь, ни
у одного народа не наберешь столько историй, анекдотов и шуточек насчет
выпивки!
Орлов подхватил с видом заправского подхалима:
– Я как ни включу наш фильм, обязательно пьют! Долго, со
смаком. И рассуждают пьяные, рассуждают… А вот в штатовских не то что
пьяных нет, там даже не курят. Да что не курят: ни разу не видел, чтобы
Шварценеггер, Сталлоне, Ван Дамм или любой из этих самых даже жвачничал!
А вот наш шеф курит, Борис Борисович!
