– А разве я совершил какое-то преступление против Бога и церкви? Интересно знать, чем это я не угодил инквизиции?
– Да тем, что ты существуешь. – Нотариус из последних сил старался держать себя в руках. – Чем задавать глупые вопросы, лучше радуйся тому, что вице-король не велел тебя вздернуть, а инквизиторы не сожгут тебя заживо... прежде изувечив на дыбе.
– Но за мной нет никакой вины, – упрямо заявил я.
– Убирайся отсюда немедленно, ты, грязная свинья, пока я лично, своей властью не отдал приказ выпороть, кастрировать и четвертовать тебя.
Проходя мимо Лизарди, который дожидался своей очереди для встречи с нотариусом, я шепнул:
– Меня отправляют в Манилу.
У него отвисла челюсть, и он в ужасе перекрестился.
«Что это с Хосе? – удивился я. – Я вроде бы сообщил ему хорошую новость, а он отреагировал так, будто меня приговорили к auto-da-fé, священному костру инквизиции».
Я вернулся в камеру и лег на свой соломенный матрас. Кстати, мы с Лизарди вновь жили в алькове. Какой-то таинственный благодетель – разумеется, моя верная Изабелла – снова заплатил стражникам, и теперь меня прилично кормили да и обращались со мной вполне сносно. Надо думать, и насчет отправки в Манилу тоже она постаралась. Я не сомневался, что любимая найдет способ встретиться со мной там.
Когда Лизарди вернулся, он был мертвенно-бледен; лицо его осунулось, а глаза потускнели.
– Что случилось?
Он тяжело вздохнул и снова перекрестился:
– Меня тоже отправляют в Манилу.
– И что? Еще совсем недавно нам грозила виселица, а теперь мы спасены. И можем...
– Неужели ты настолько глуп, Хуан? – И он тяжело плюхнулся рядом со мной, закрыв лицо руками.
– А что плохого в Маниле? – спросил я.
– Ссылка туда равносильна смертному приговору.
Я покачал головой.
– ¡Mierda del toro! Бычье дерьмо! Что за ерунду ты говоришь! Манила – это такая же колония, как и Новая Испания...
– Нет, далеко не такая же! Сплошные непроходимые джунгли! Да еще вдобавок дотуда девять или десять тысяч миль по морю. Мало кто способен вынести такое плавание: скованные цепями в битком набитом корабельном трюме, узники вынуждены постоянно барахтаться в воде, отчаянно отбиваясь от крыс. Тех, кто выжил, продают в рабство на тропические плантации, где лихорадка и ядовитые змеи с пауками убивают больше людей, чем даже vomito negro на болотах близ Веракруса. – Хосе лег на свою соломенную подстилку и закрыл глаза. – Помимо всего прочего, там обитают свирепые дикари, которые едят человеческое мясо.
– Живут же люди и там. Глядишь, все окажется не так страшно, как ты расписываешь, когда мы увидим Манилу своими глазами.
– Да скорее всего, мы с тобой туда вообще не доберемся: кое-кто сунет капитану галеона кошель с серебром, и, как только корабль выйдет из порта, нам перережут глотки, а наши трупы выбросят за борт. – Он в ужасе уставился на меня и заключил: – Нам не выжить в этом путешествии.
Я расхохотался.
– Вижу, ты у нас не только читаешь книжки и сочиняешь памфлеты, но теперь еще и заделался предсказателем будущего вроде цыган – есть такой народ в Европе.
Старая индианка, которая нянчила меня, когда я был маленьким, рассказывала, что ее соплеменники верят, будто самые умные существа в мире – это книжные черви. Сам я таких созданий отродясь не видел, но почему-то считал, что Лизарди очень похож на одного из них.
– Хуан, – заявил он мне, – ты даже не представляешь, сколько в мире коварства, потому что жил здесь, в Гуанахуато, как в шелковом коконе, избалованный деньгами и всецело поглощенный собой, не зная ни в чем отказа. Если бы ты хоть немного интересовался политикой, то знал бы, что творится в столице: а там, между прочим, по приказу вице-короля и архиепископа инакомыслящих душат ночью в камерах.
Он сел и посмотрел мне прямо в глаза.
– У них просто нет другого выхода, кроме как избавиться от нас, неужели тебе это непонятно? Причем избавиться потихоньку, без суда, ибо устроить процесс – значит предоставить мне трибуну, с которой я начну обличать существующий режим. А ты и вовсе послужишь живым напоминанием того, что надутые гачупинос столько лет, как последние дураки, принимали тебя за полноправного носителя шпор. Ну и теперь посуди сам: разве отправить нас в Манилу не самый лучший способ отделаться от неугодных персон так, чтобы все было шито-крыто? Всем известно, что из этой ссылки никто не возвращается, да и по дороге туда гибнет уйма народу. Так что наша смерть уж точно никого не удивит.
Мне чертовски не хотелось соглашаться с Лизарди, но я чувствовал, что он прав. Едва лишь корабль отплывет от берега, как нам перережут горло и скормят рыбам. Выходит, то, что я поначалу принял за помилование, обернулось смертным приговором.
– Да, amigo, – мрачно признал я, – похоже, мы обречены.
Хосе кивнул:
– Наконец ты начал разбираться в том, какова жизнь в Новой Испании.
18
Прошло еще семь дней, каждый из которых мы провели в мучительном каторжном труде. Моя таинственная благодетельница (я не сомневался, что ею была Изабелла) регулярно присылала мне провизию и оплачивала отдельный уголок в камере, а вот Лизарди по-прежнему не получал от родных никаких вестей. Теперь я делился с ним тем, что имел, уверяя Хосе, что, дескать, долг платежом красен, я считаю его братом, и тому подобное. На самом деле я прекрасно понимал, что если Лизарди и делился раньше со мной припасами, то лишь из страха, а случись этому червю и впрямь быть моим родным братом, уж я мигом придумал бы, как от него избавиться.
Нет, дело тут было совсем в другом: я рассудил, что предусмотрительность не помешает, ибо все еще может измениться, и он снова окажется наверху, а я внизу. Вот так я, дон Хуан де Завала, совсем недавно еще благородный кабальеро, научился ловчить и хитрить, проведя в тюрьме совсем немного времени.
Между прочим, Лизарди считал себя, чистокровного креола, гораздо выше меня: с его точки зрения, я был всего лишь жалким пеоном. Правда, мне сама эта мысль представлялась дикой – так хотелось верить, что в действительности я настоящий Хуан де Завала, а Бруто выдумал на смертном одре всю эту историю с подменой. Ведь, оказавшись жертвой собственного коварства, он наверняка вообразил, что я намеренно отравил его, и захотел отомстить.
Откровенно говоря, Лизарди порядком раздражал меня. Он с особенным презрением отзывался о моих умственных способностях, не упуская случая подчеркнуть, насколько я уступаю ему по части образования и знания жизни. Порой чувствовалось, что он видит во мне ребенка, неспособного к серьезным размышлениям и рассуждениям. Правда, следовало признать, что и сам я еще совсем недавно точно так же относился к своим слугам.
Шло время, и я начал постепенно привыкать к тяжелому труду: мускулы на руках и ногах крепли, я раздавался в плечах, становясь все менее похожим на изящного, стройного кабальеро.
