Мне повезло гораздо больше многих, ибо Кортес дал мне работу переводчика. Появилось столько всяких приказов и инструкций, которые нужно было передавать от зодчих к строителям, столько новых законов, воззваний, указов и проповедей, которые нужно было переводить, что Малинцин одной просто было не справиться, а второй переводчик, Агиляр, который мог бы ей помочь, уже давно сложил голову в какой-то схватке. Так что Кортес привлек меня и даже платил мне небольшое жалованье испанскими монетами. Он также предоставил нам с Бью жилье в роскошной резиденции — той, что в прежние времена была загородным дворцом Мотекусомы близ Куаунауака, — он вообще-то присмотрел ее для себя, Малинцин, своих старших офицеров и их наложниц. Там же держали под присмотром Куаутемока, его семью и придворных.
Может быть, мне следует извиниться, хотя я и не знаю перед кем, за то, что я пошел на службу к белым людям, вместо того чтобы гордо отказаться. Но поскольку все сражения закончились и я не погиб в этой борьбе, то, по-видимому, мой тонали состоял в том, чтобы прожить еще некоторое время. Когда-то давно мне было велено богами выстоять, вытерпеть и все запомнить, и я твердо вознамерился следовать этому предписанию.
Некоторое время основная часть моих обязанностей сводилась к переводу нескончаемых и настойчивых требований Кортеса узнать: что же стало с исчезнувшими сокровищами ацтеков? Будь я помоложе и имей возможность найти себе любое другое занятие, позволявшее прокормиться самому и прокормить больную жену, я бы постарался избавиться от этой унизительной, постыдной работы. Мне приходилось сидеть рядом с Кортесом и его офицерами, словно я один из них, присутствовать при допросах, на которых испанцы оскорбляли знакомых мне знатных мешикатль, обзывая их «проклятыми, лживыми, жадными, вероломными и вороватыми индейцами». Особенно стыдно было принимать участие в неоднократных допросах юй-тлатоани Куаутемока, которому Кортес больше не выказывал почтения, даже притворного. Вопрос он ему всякий раз задавал один и тот же, однако Куаутемок не мог или не хотел дать Кортесу желаемый ответ, а отвечал неизменно следующее:
— Насколько мне известно, генерал-капитан, мой предшественник Куитлауак оставил сокровища в озере, куда ты их сам сбросил.
— Но я посылал за ними лучших ныряльщиков — и своих, и твоих! — злобствовал Кортес. — Они не нашли ничего, кроме ила.
И Куаутемоку не оставалось ничего другого, кроме как в который уже раз повторять:
— Ил мягкий, а твои пушки заставили дрожать все озеро Тескоко. Золото тяжелое, и при такой тряске оно просто не могло не погрузиться в ил еще глубже.
Наибольший стыд я испытал, присутствуя при «убеждении» Куаутемока и двух старейшин Изрекающего Совета. После того как я много раз подряд перевел сначала одни и те же вопросы, а потом одни и те же ответы, взбешенный Кортес приказал принести из кухни три больших таза с тлеющими углями. Троих знатных мешикатль усадили на стулья, заставили сунуть босые ноги в угли, и те же вопросы зазвучали опять. Допрашиваемые скрипели зубами от боли, но ничего нового Кортес не услышал.
В конце концов он в отчаянии воздел руки, плюнул и покинул помещения. Трое мешикатль были отпущены и, с трудом переступая обожженными ногами, отправились к себе. Когда кто-то из бывших старейшин пожаловался Куаутемоку на мучительную боль, поинтересовавшись, почему бы ему не ответить Кортесу хоть что-нибудь другое, наш Чтимый Глашатай заявил:
— Лучше помолчи. Или ты думаешь, что я сам гуляю сейчас по саду наслаждений?
Возмущаясь Кортесом и испытывая угрызения совести, я тем не менее предпочитал помалкивать, чувствуя, что положение мое и так довольно шаткое. И действительно, не прошло и двух лет, как появилось множество моих соотечественников, желающих и способных заменить меня при особе Кортеса. Все больше и больше мешикатль и выходцев из других народов стран Союза Трех осваивали испанский язык и принимали крещение. Они поступали так не столько из раболепия, сколько из честолюбия. Ачто им еще оставалось делать? Ведь в соответствии с изданным Кортесом указом ни один «индеец» не мог подняться выше простого работника, не приняв крещение и не научившись говорить на языке завоевателей.
Сам я, как уже упоминалось, был наречен в честь Святого Хуана Дамасского и звался доном Хуаном Дамаскино. Малинцин стала доньей Мариной, а две другие сожительницы испанских командиров превратились в донью Луизу и донью Марию, за ними потянулись и другие женщины. Не устояли перед искушением и некоторые выходцы из нашей знати: бывший Змей-Женщина, например, стал зваться доном Хуаном Веласкесом. Но, как и следовало ожидать, большинство наших пипилтин, начиная с самого Куаутемока, с презрением отвергли и религию белых людей, и их язык, и их прозвища.
Как ни была достойна восхищения их позиция, она оказалась ошибочной, ибо не оставила этим людям ничего, кроме гордости. В отличие от них выходцы из среднего класса, простонародья и даже рабы осаждали капелланов и миссионеров, желая принять крещение и получить испанские имена. Именно они учили испанский язык, причем охотно отдавали своих собственных сестер и дочерей в уплату тем испанским солдатам, которым хватало образования и ума выступить в роли учителей.
Таким образом, именно выходцы из низов, не имевшие чувства собственного достоинства и гордости, на которую им пришлось бы наступить, в результате возвысились над своими бывшими правителями, начальниками и даже хозяевами. Эти выскочки, «новоявленныебелые», как мы их называли, в конечном счете получали все более высокие должности, некоторые из них даже стали правителями маленьких городов и отдаленных провинций. Конечно, само по себе неплохо, когда простой человек получает возможность пробиться в жизни, но я не припомню ни одного случая, чтобы такой выскочка действительно старался принести пользу другим и думал о чем-нибудь, кроме своего блага. Для такого человека возвышение над остальными, получение власти являлось не средством, не возможностью принести пользу людям, но вожделенной целью. Достигнув поста наместника провинции или просто должности надзирателя над каким-нибудь строительством, этот «новоявленный белый» становился настоящим деспотом по отношению ко всем, кто находился у него в подчинении. Надзиратель мог запросто объявить бездельником или пьяницей любого работника, который не угождал ему и не делал подношений, и обречь несчастного на что угодно, от клейма до виселицы. Наместник мог подвергнуть бывших вельмож унижению, превратив их в мусорщиков и подметальщиков улиц и заставив их дочерей подчиняться тому, что вы, испанцы, называете «правом сеньора». Должен, однако, справедливости ради заметить, что новая, принявшая крещение и научившаяся говорить по-испански знать, по большей части вышедшая из черни, относилась так не только к бывшим господам, но ко всем своим соотечественникам без исключения. Эти выскочки раболепствовали перед своими начальниками, но уж зато всех нижестоящих и подчиненных унижали и оскорбляли гораздо сильнее, чем в былые времена рабов. И хотя меня лично эти перемены в обществе не затронули, я частенько говорил с Бью о том, что не давало мне покоя:
— Самое ужасное, что эти жалкие подражатели белым людям будут писать теперь нашу историю.
