— На каком корабле вы прибыли, сударь? — крикнул кто-то.
— На «Святой Екатерине», сударь.
— Откуда вышел ваш корабль, сударь?
— Из Кале.
— Вы беседовали с кем-нибудь из флотских офицеров?
— Немного.
— Слышно ли о взрывах пушек на английских кораблях?
— О, порой такое случается. Это бывает видно со всех кораблей, участвующих в сражении, поскольку взрывом разносит полкорпуса, и люди взлетают на воздух, по крайней мере так мне говорили. Для всех моряков, своих и вражеских, это служит напоминанием о собственной смертности. Отсюда и разговоры. Однако полагаю, в нынешнюю войну такое происходит не чаще обычного.
— Были ли то пушки Комстока?
До молодого немца наконец дошло, что он, не успев вступить на английскую почву, уже наговорил лишнего.
— Сударь! Пушки графа Эпсомского считаются лучшими в мире.
Однако это никому было не интересно. Тема разговора сменилась.
— Откуда вы прибыли в Кале?
— Из Парижа.
— Видели ли вы войска на марше по пути через Францию?
— Несколько полков, усталые, направляющиеся на юг.
Джентльмены некоторое время гудели и вибрировали, усваивая услышанное. Один протолкался к лестнице, и его тут же окружила орава подпрыгивающих босоногих мальчишек. Джентльмен что-то быстро написал на бумажке и отдал её мальчишке, который прыгал выше других. Тот пробился через толпу товарищей, через три ступеньки взлетел по лестнице, перепрыгнул через телегу, отпихнул торговку рыбой и припустил по мосту. Отсюда до берега было сто с чем-то ярдов и ещё примерно шестьсот до Биржи — таким темпом примерно минуты три. Расспросы тем временем продолжались:
— Видели ли вы военные корабли в Ла-Манше, майн герр? Английские, французские, голландские?
— Там был… — Здесь ему не хватило английского. Он беспомощно развёл руками.
— Туман!
— Туман, — повторил немец.
— Вы слышали выстрелы?
— Редкие. Скорее всего это были сигналы. Шифрованные сведения распространялись через туман, столь непроницаемый для света и столь прозрачный для звука… — И тут иностранца понесло. Он принялся вслух размышлять на смеси французского и латыни, как можно передавать шифрованные данные при помощи взрывов. Система основывалась на идеях из уилкинсова «Криптономикона» и предполагала столь значительный расход пороха, что наверняка пришлась бы по душе Джону Комстоку. Другими словами, молодой немец отождествил себя (по крайней мере для Даниеля Уотерхауза) с доктором Готфридом Вильгельмом Лейбницем. Наблюдатели утратили интерес и обратили расспросы к другим лодкам.
Лейбниц сошёл на английский берег. За ним следовали два других немца, постарше, не такие словоохотливые и (предположил Даниель) более значительные. За ними, в свою очередь, следовал старший слуга, возглавляющий целую колонну носильщиков с сундуками. Однако свой деревянный ящичек Лейбниц никому не доверил.
Даниель шагнул вперёд, но какой-то шустрый малый оттёр его плечом, вручил одному из старших господ запечатанный конверт и быстро зашептал на нижненемецком.
Даниель раздражённо выпрямился. Так случилось, что при этом взгляд его упал в сторону Сити и остановился на набережной ниже моста — груде чёрных камней, оставшихся после Пожара. Этот участок могли бы восстановить годы назад, но не восстановили, сочтя другие более важными. Несколько человек занимались там высокоинтеллектуальной работой — провешивали линии и делали зарисовки. Один из них — удивительно! — оказался Робертом Гуком, которого Даниель тихонько оставил в Грешем-колледже час назад. Менее удивительно, что Гук (при своей зоркости) узнал Даниеля на островке посреди реки, где тот встречал явно заграничную делегацию, а потому помрачнел и нахмурился.
Лейбниц и его спутники что-то обсуждали на верхненемецком. Шустрый малый взглянул на Даниеля. Это был один из посыльных (и по совместительству — лазутчиков) голландского посла. Немцы составили некий план, по которому им, видимо, предстояло разойтись. Даниель шагнул вперёд и представился.
Другие немцы, представляясь в ответ, называли свои фамилии, однако значение имели их родословные: один доводился племянником архиепископу Майнцскому, другой был сыном премьер-министра барона фон Бойнебурга. Другими словами, очень важные люди в Майнце, соответственно довольно значительные в Священной Римской империи, которая сохраняла относительный нейтралитет во франко-английско-голландской сваре. Судя по всему, они прибыли в качестве посредников в мирных переговорах. Лейбниц знал, кто такой Даниель, и спросил:
— Уилкинс ещё жив?
— Да…
— Благодарение Богу.
— Хотя очень болен. Если вы намерены его посетить, я бы посоветовал сделать это прямо сейчас. Охотно вас провожу, доктор Лейбниц… окажите честь, позвольте мне понести ящичек.
— Вы очень любезны, — отвечал Лейбниц, — однако я понесу его сам.
— Коли внутри золото или драгоценности, советую держать его крепко.
— Улицы Лондона небезопасны?
— Скажем так: мировые судьи заняты по большей части диссентерами и голландцами, и наши воришки не преминули этим воспользоваться.
— Содержимое ящичка много ценнее золота, — молвил Лейбниц, вступая на лестницу, — однако его невозможно украсть.
Он ничуть не походил на монстра.
По словам Ольденбурга, французы из академии Монмора, которая была для Франции примерно тем же, что Лондонское Королевское общество — для Англии, в последнее время называли Лейбница латинским словом monstro. И это люди, лично знавшие Ферма и Декарта!.. Поскольку в таких кругах преувеличения считались недопустимой вульгарностью, члены Королевского общества ударились в этимологические изыскания: следует ли понимать, что Лейбниц — урод? Неестественный гибрид человека с кем-то ещё? Божественное предзнаменование?
— Он живёт в той стороне, не так ли?
— Епископ вынужден был переехать из-за болезни — он в доме своей падчерицы на Чансери-лейн.
— Тогда нам всё равно в ту сторону, затем налево.
— Вы бывали в Лондоне, доктор Лейбниц?
— Я изучал его по картинам.
— Боюсь, после Пожара они превратились в антикварный курьёз — вроде карт Атлантиды.
— Всё же рассматривать виды пусть даже и воображаемого города в определенном смысле полезно, — сказал Лейбниц. — В конкретный момент времени художник видит город только с одной точки и потому перемещается: пишет сперва с холма на одной его стороне, затем с башни на другой и с перекрёстка в центре, всё на одном холсте. Значит, глядя на полотно, мы в некой малой степени постигаем, как Господь видит Вселенную, ибо Он зрит её со всех точек зрения одновременно. Населив мир столькими мыслящими созданиями, каждое из которых смотрит с собственной точки зрения, Он дает нам понять, что значит быть вездесущим.
