— Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?
— Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский — государственный секретарь его величества.
— Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.
— Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.
— Разумеется, нет! — с легким негодованием отвечал Лейбниц. — Их бы давно истребили.
— Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.
— Но это же фарс! — пробормотал Лейбниц. — Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.
— Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже — только один.
Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.
— Не понимаю.
— Я хочу сказать, что мы любим фарсы.
— А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?
— Вероятно, он навещает Уилкинса.
Лейбниц в задумчивости остановился.
— Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.
— Конечно, можете — со мной, — объявил Даниель.
— Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.
— А мне мой — позволяет, — сказал Даниель. — Одно из первых моих воспоминаний, как он кувалдой крушит церковный орган. Мой приход напомнит ему о приятном.
Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.
— Почему он совершил такой вандализм?
— Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать — возраст юношеской горячности.
— Ваши родные были последователями Кромвеля?
— Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца — да упокоит Господь их души.
Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.
Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако большая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд — сорока двух лет — стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.
— Брат Даниель!
— Милорд.
— Вы сгодитесь не хуже любого другого и даже лучше многих.
— Для чего, сэр?
— Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.
Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак — на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.
Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:
— Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. — И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.
— Покажите мне её, доктор Лейбниц, — сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.
Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.
Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было — только несколько колесиков с цифрами.
— Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, — сказал Лейбниц, — однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.
— Покажите, как она работает, доктор.
— Должен признаться, она ещё не закончена. — Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. — Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна.
— Не важно, — сказал Уилкинс. — В ней используются десятичные числа?
— Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.
— Мне можете не рассказывать, — проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».
Наконец Лейбниц деликатно кашлянул.
— Есть и механические причины: трение и проскальзывание всё портят.
— Гук! Гук бы её построил, — сказал Уилкинс. — Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?
— Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Biblioteque du Roi…
— Надеясь возбудить его зависть?
— Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?
— Сэр Элиас Ашмол создает порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. — Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. — Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.
— Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.
— У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!
— Милорд? — только и смог выдавить Даниель. Дрейк был его родителем, Уилкинс — повелителем, наставником и духовным отцом.
— Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.
— Что осуществить, милорд?
Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.
* * *
Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.
