— Мистер Уотерхауз.
— Милорд.
— Вы любили Джона Уилкинса.
— Почти как отца, милорд.
— И вы хотите, чтобы будущие поколения англичан чтили его имя.
— Молю Бога, чтобы англичанам хватило ума отдать Уилкинсу должное.
— Отвечу вам: эти англичане будут жить в стране с одной государственной церковью. Если, с Божьей помощью, верх одержу я, это будет англиканская церковь. Если герцог Ганфлитский — римская. Возможно, чтобы разрешить наш спор, потребуется гражданская война, или две, или три. Возможно, я убью Ганфлита или Ганфлит — меня, возможно, моим сыновьям и внукам предстоит сражаться с его потомками. И все же, несмотря на роковые отличия, мы с ним едины в убеждении, что не может быть страны без государственной церкви. Неужто вы вообразили, будто горстка фанатиков в силах победить объединённых ганфлитов и эпсомов всего мира?
— Я не склонен тешить себя фантазиями, милорд.
— Так вы признаёте, что в Англии будет одна государственная церковь?
— Я признаю, что это весьма вероятно.
— И кем будут те, кто противодействовал государственной церкви?
— Не знаю, милорд… чудаковатыми епископами?
— Отнюдь. Они будут еретиками и предателями, мистер Уотерхауз. Превратить еретика и предателя в чудаковатого епископа — задача не из простых. Такого рода трансмутация требует тайной работы множества алхимиков; недоставало лишь, чтобы ученик чародея, забредя ненароком, принялся всё ронять.
— Прошу извинить мою недогадливость, милорд. Я действовал под влиянием порыва, ибо мне показалось, что на него нападают.
— Нападали не на него, мистер Уотерхауз. Нападали на вас.
* * *
Даниель шёл куда глаза глядят и, очнувшись перед Комсток-хаусом, торопливо свернул на Сент-Джеймские поля, разделённые теперь на аккуратные участки, где трава пробивалась через строительную грязь. Он сел на дощатую скамью и внезапно осознал, что Роджер Комсток всю дорогу шёл с ним и (вероятно) говорил без умолку. Однако тот решительно отказался вводить свои панталоны в соприкосновение с занозистой скамьей, усыпанной хлебными крошками, табачным пеплом из трубок и крысиным дерьмом.
— О чём говорили Лейбниц и Ольденбург? Входит ли немецкий в число ваших многочисленных познаний, Даниель?
— Думаю, они говорили о том, что Лейбниц лишился патрона и ему хорошо бы найти нового — по возможности, в Париже.
— О, трудно такому человеку пробиться без покровителя!
— Да.
— Мне показалось, Джон Комсток на вас зол.
— Очень.
— Его сын командует одним из наших боевых кораблей. Он нервничает, раздражён — не в себе.
— Напротив, я убеждён, что видел настоящего Джона Комстока. Можно смело сказать, что моей карьере в Королевском обществе конец — покуда он остаётся председателем.
— Знающие люди говорят, что на следующих выборах председателем станет герцог Ганфлитский.
— Ничуть не лучше. В ненависти ко мне Ганфлит и Эпсом единодушны.
— Сдаётся, и вам не помешал бы покровитель. Кто-то, кто бы вам сочувствовал.
— И кто же мне сочувствует?
— Я.
Мгновение спустя Даниель осознал, что это не просто смешно. Оба некоторое время сидели молча.
Что-то вроде праздничного шествия двигалось в сторону Чаринг-Кросс под барабанный бой и то ли дурное пение, то ли мелодичные выкрики. Даниель с Роджером встали и пошли к Пэлл-Мэлл — взглянуть, что творится.
— Вы делаете мне какое-то предложение? — спросил наконец Даниель.
— За этот год я кое-что заработал, и всё же я далеко не Эпсом и не Ганфлит! Я вложил почти все свободные средства в участок, купленный у ваших братьев.
— Который?
— Большой, сразу за углом от дома, что выстроил себе мистер Релей Уотерхауз… Кстати, что вы о нём думаете?
— О доме? Ну… он очень большой.
— Хотите его затмить?
— О чём вы?
— Я хочу возвести дом ещё больше. Однако я плохо учил математику в Тринити-колледже, не то что вы, Даниель. Я прошу вас спроектировать дом и руководить строительством.
— Но я не архитектор!
— Гук тоже не был архитектором, пока не взялся строить Бедлам и другие важные здания. Ручаюсь, вы поставите дом не хуже него и уж точно лучше того остолопа, которого подрядил ваш брат.
Они вышли на Пэлл-Мэлл, уставленную красавцами-особняками. Даниель уже рассматривал окна и очертания крыш, приглядывая идеи. Однако Роджер смотрел на шествие: несколько сотен более или менее типичных лондонцев, но с необычно высокой долей диссидентских и даже англиканских проповедников. Они несли чучело на длинном шесте: соломенного человека в длинном церковном облачении, непотребно ярком и украшенном, с тиарой на голове и епископским жезлом в руке. Папа. Даниель с Роджером отступили к краю дороги и сто тридцать четыре секунды (по часам Роджера) смотрели, как толпа течёт мимо и выплескивается в Сент-Джеймский парк. Выбрав место, одинаково хорошо видное из Уайт-холла и Сент-Джеймского дворца, участники процессии воткнули шест в землю.
Со стороны конногвардейских казарм к ним уже двигались солдаты: несколько верховых, но по большей части пехотинцы, выведенные так быстро, что не успели даже построиться в правильные шеренги. Они были в чудных, иноземного вида мундирах и островерхих шапках, смутно напоминающих польские
[50]. Даниель сперва принял их за драгун, потом различил ядра с ручками — гранаты! — свисающие с ремней и вздрагивающие при каждом шаге.
Участники шествия также это приметили. Быстро посовещавшись, они факелами подожгли край папского одеяния и брызнули в стороны, словно осколки гранаты. К тому времени, как подоспели гренадеры, участники шествия уже растворились в городской толпе. Солдатам осталось только свалить горящее чучело и затоптать его ногами — следя, разумеется, чтобы пламя не коснулось гранат.
— Умно просчитано, — был вердикт Роджера. — Это королевские гвардейцы — новый полк герцога Йоркского. Да, ими командует Джон Черчилль, но не обольщайтесь, на самом деле они — люди Йорка.
— Что значит «умно просчитано»? Вы говорите так, словно смакуете хороший портвейн.
— Ну, можно было сжечь чучело где угодно, так ведь? Однако решили жечь именно здесь. Почему? Опаснее места не сыскать — рядом гренадеры. Ответ очевиден. Герцогу Йоркскому намекают: если он не откажется от папистских замашек, следующим сожгут его чучело… если не его лично.
