– Между прочим, кто-то присягал Наполеону, – напомнила мне эта боевая красавица.
– Какой-нибудь слабоумный, – пожал я плечами. – А я обязан оберечь свою невесту.
– Заключили новое пари? – фыркнула она насмешливо и зло. И пошла назад, отмахивая опустошенным ведром, которое, явно в поддержку хозяйки, яростно заскрежетало.
– Между прочим, – отобрал я у надменной панночки столь немузыкальный инструмент, – кто-то еще семнадцать лет назад отдал мне руку и сердце!
Тася приостановилась.
– Какое свинство – напоминать мне о моем возрасте!
Я сам вдруг начал злиться:
– Ах простите, всё это было как вчера! Годы пронеслись как один день!
– Правда?
Я вдруг увидел, что Анюта принимает мою ироническую куртуазность и злую пародию на политес всерьез…
Она сделала ко мне робкий шаг и, глядя снизу мне в глаза своими огромными озерами, тихо переспросила:
– Правда, да?
– Правда, – ответил я так же тихо. – Просто… этот серый день тянулся целую вечность…
Аня вдруг грустно усмехнулась, отворачиваясь. А я в ответ встряхнул ее и быстро договорил:
– …которую я уже не помню!
Наши лица неотвратимо сближались…
Фитили вокруг нас тлели…
Все огни на свете зловеще стремились к своим ящикам с порохом…
Фрол и дед Митя проливали спьяну свои ведра мимо взрывчатых веществ…
Пули свистели по неимоверным кривым, как свихнувшиеся императоры…
А мы целовались, да и всё.
И в небесах гремел гром, и обрушивался на уставшую от войны землю божественный ливень. И в мгновение ока гасил все фитили и запалы.
Чтобы нам уже когда-нибудь поцеловаться.
Затянутая пеленой живительного дождика по окоему догорала ярко-желтой и малиновой, и красной опадающей листвой сгоревшая Москва.
В город, втекая с юга во все улицы, вступали русские войска.
И, сказать по чести, мне было уже неважно, что там приключилось с баснословным кладом прадеда, разыграли ли его в орлянку или просто растащили по своим станицам казаки…
Важнее было, что едва ли теперь моего милого отца обеспокоят страшные парижские долги.
А еще важнее то, что аккуратно забинтованный и выпивший немного водочки папаня сидит теперь спиной к бойнице под моросящим дождиком, и отовсюду слышна нам с Тасей его самая тоскливая в мире гармоника и самый грустный голос, напевающий: «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…»
