А эти лошади в Успенском и Архангельском соборах?! Варварство времен Аттилы!.. Бессмысленные галльские петухи!
И страшнее всего их, почти детский, смех…
* * *
Сегодня перед Чудовым монастырем рядком лежали четверо убитых мужчин в городских сюртуках и кафтанах.
Тут же выставлен был стол, за которым сидел офицер-дознаватель. А с ним – переводчик и писарь. Рядом стояли, опираясь на ружья, или сидели на травке человек двадцать французских солдат. Новая московская власть!..
Мы, нынешние русские обитатели Кремля (точнее, все, кто здесь остался после великого отъезда) были выстроены в линию по правую руку от стола. В основном, монахи и монахини.
Писарь вписывал в свою тетрадь имя, должность или звание каждого поочередно. Дознаватель в это время приглядывался к человеку и задавал свои внезапные и каверзные вопросы, которые в переводе на русский теряли изрядную долю своей каверзности и внезапности.
Примерно это выглядело так:
«Говорите ваше имя…»
«Софья Алексеевна Толстая. Монахиня Новоспасского монастыря…»
«Вы знаете этих людей? Есть среди них ваши родственники или знакомые?»
«Нет. Никого не знаю…»
Помалу дознаватель начинает закипать:
«В двух шагах от ваших окон эти мерзавцы обстреляли авангард нашей гвардии, а вы их даже не знаете?! И никто не знает?!..»
Обведя наш строй ясным взглядом, в котором впрямь искрились проницательность и сама мудрость, как у лучшего актера в роли Цезаря, дознаватель выходит из-за стола. И вдруг начинает бесноваться, как оскорбленный в лучших чувствах король Лир.
«Ведь это не солдаты! – Он даже сбивает ногой колпак с головы у одного из убитых. – Ваша армия оставила Москву! Это же ваши местные!.. Следующий!..»
Когда двое солдат подводят бородатого монаха из Чудова, француз снова заинтересованно садится.
«Имя?..»
«Прохор Петров сын Игнатьев».
«Вы знаете этих людей?»
Монах с тяжелым чувством смотрит на трупы четырех мещан. Отвечает неторопливо и задумчиво.
«Как не знать. Этот вот – Ондрейка Смирнов, с Никольской, в лавку к нам иконы с Палеха возил. Очень аккуратный и точный человек. Почему так мало ваших уложил – не понимаю…»
Дознаватель аж привстает и впивается в монаха хищным взглядом.
«Ты был с ним?»
Но Прохор только вздохает:
«Не ходил. Я же монах. Права нет у меня губить даже вас, быков бешеных. Нельзя, к сожалению…»
Дознаватель буквально взвивается с места.
«Взять подлеца! В подвал! Поговорим там с ним по-нашему! Еще не то расскажет!»
Монаха подхватывают под руки и уводят. Уже на ходу он сокрушается:
«Эх, сказал бы я вам! Да нельзя, к сожалению!..»
Несколько сестер моей обители вступаются за Прохора, кричат на французов. Дознавателю это быстро надоедает, он рявкает короткую команду, и солдаты вскидывают на нас ружья. Сестрицы пугливо примолкают.
«Следующий!..»
Подходит моя очередь. Я знала одного из убитых и уже приготовила ответ не менее достойный и гордый, чем ответ инока Прохора. Сердце в предчувствии опасности (как знать, может, и смерти) бьется сильно и часто.
«Имя?»
«Анна… – мой голос от волнения предательски дрожит и прерывается. – Анна Яковлева дочь Коврова». – И сама тут же перевожу слово «дочь» на французский, чтобы не слышать ломаного перевода.
Дознаватель вскидывает на меня удивленный взгляд. Вдруг глаза его еще более расширяются, губы тянутся в радостной улыбке.
«А-а!.. Да это же невеста нашего Бекле! – Он даже смеется. – Отпустите. – И делает великодушный жест рукой. – Пусть гуляют, пока молодые! Следующий!..»
Меня вывели из строя. Моё место заняла сестра, и вновь послышался вмиг ставший жестким голос дознавателя.
Я была совершенно обескуражена… По какой-то инерции самосохранения отходила я все дальше от своей шеренги, и от французского чиновного стола, как вдруг перехватила изумленно-вопросительный единый и горький взгляд сестер, оставшихся на линии. Сказать «укор» и «осуждение», – значит не сказать ничего об этом взгляде.
Из дневников Жана Бекле
…Мы славно отдыхаем на Москве. Только маниакально-чистоплотные питомцы Парижа (вроде меня) в первую очередь привели себя в порядок (я имею в виду мытье, бритье и амуницию), большинство же в том же зачумленном виде, как вошли с предместья, ринулись искать столичную добычу, едва командиры ослабили постромки своего внимания. Впрочем, многие, так и не выйдя из строя, отправились за трофеями под руководством самих командиров. За примером далеко ходить не надо, Поль Кампана по всем залам и закромам таскал свое отделение за собой, как гужевую силу, а Люка предпочитал управляться сам.
Иным удалось сочетать труд мародерства и отдых. В Архангельском храме было удивительно покойно и прохладно. Отдав Перену штопать свой мундир и развалившись на двух полураскатанных шинелях, я сквозь дрему наблюдал, как Пьер, взгромоздившись на садовую лестницу, отколупывает с помощью ножа и штыка золотое тиснение от иконостаса. Рядом его солдат снимал огромное серебряное паникадило с цепей…
В действительности, я и не думал дремать. Время от времени скашивал взгляд в свою карту, полуприкрытую вместе со мной буркой, так как впредь решил оберегать свое нездоровое любопытство к местной архитектуре и топографии от любопытства товарищей…
Именно в этот миг история с озлобленной монашкой получила продолжение.
Она вновь влетела в храм на этот раз без крика, но на лице ее читались не менее сильные чувства, пригнавшие ее к нам во второй раз.
Приметив девицу, Пьер вмиг перестал ковырять золотой узор и начал старательно протирать его от пыли рукавом.
Но монашка на него и не взглянула. Через ряды спящих или штопающих свои портки солдат, через пирамиды ружей и груды военного скарба, она – о Боже! – пробиралась именно ко мне и даже не оглядывалась на соленые шуточки и смешки солдат.
Наконец она достигла моей дислокации под решеткой стреловидного окна.
– Послушайте, вы!.. – только и сумела вымолвить запыхавшаяся девушка. Ее переполняли чувства, в ней бурлила жизнь! Я поймал себя на мысли, что мне это вполне импонирует – мне, так уставшему от лицемерия и виртуозной лживости холодных дочек западной цивилизации.
Под буркой я успел свернуть и сунуть карту в портупею. Монашка уже возвышалась надо мной:
– Я требую, чтобы вы сообщили вашей жандармерии, что я никакая не ваша невеста!
Франсуа, пришивавший мой эполет, хотел было заржать, но осекся под моим взглядом.
Я встал перед девицей с самым серьезным видом.
