Затеснились, брыкаясь, выхваченные из сапог ложки, навар пришлось отправить по кругу — и в один миг котелок был исчерпан и вылизан.
— Ну, друзья! — приказал всем Корела, звучно кашлянув (будто от сытости). — Что глядите? Плоты надо делать!
Мужички-малороссы притихли, насупились, — может, лучше им было бы не вынимать казака из реки?
Но старик кулинар заявил, что он волка съел в ремесле изготовления тяжелых плотов, сразу взял себе роль заместителя атамана и начал живо распределять меж кумов и знакомых наряды: одним можжевеловые вицы
[93] копать, другим — сосны рубить, третьим — обрабатывать и вязать бревна, четвертым — идти по ближайшим сельцам за подмогой.
Корела, потрогав свои вещи у костерка, тоже стал одеваться. Порты были еще влажноваты, но казак не хотел допустить, чтобы подошедшее войско Дмитрия посмеялось над голым.
— Выкидывай, куда цепляешь? — посоветовал старик, увидев, как донец снова прикалывает на кафтан размозженную гривну. — У монеты уже вида нет.
— Не скажи. Хорошо подрумянилась, — возразил, улыбнувшись, казак. — Иван Грозный, отец нашего батюшки, наградил одного волгаря-атамана за пленение ханства Сибирского тяжеленной броней, чтоб его охранить от татарских стрел. Так доспех тот героя на дно Иртыша утянул. А у Дмитрия рука легкая, одну чешуйку подвесил на грудь — без труда выручает.
— А нас царевич, коли перевоз соорудим, своей милостью не обойдет? — спросил кстати старик.
— Это точно, если войско его через Днепр живо переплывет, гуси-куры все с вами останутся.
Седой хохол поскреб бороду и отправился поторопить земляков.
Березовые рубежи
Годунов, созвав воевод, подчеркнул: по черкасской Литве ходит легкий отряд некоего самозванца, угрожая спокойствию южных московских границ. Спрашивается: проходимцы спасаются от Сигизмунда? пробиваются к вольному Дону? или целятся заскочить к нам?
Окольничий Петр Басманов, малознатный, младший чином, первым высказал соображения: куда бы войско злодея ни шло — на Дон, на Терек ли, — не худо царские рати, подстерегавшие нынешним летом татар в степи под Ливнами, теперь переместить к юго-западным рубежам, чтобы всыпали в случае надобности полку Григория на орехи.
Князь Федор Иванович Мстиславский, самый славный воитель, старейший летами и родом, воевавший немного и шведа, и Крым, огладил каурую пышную бороду, уточнил:
— Государь, ведь у нас с Речью мир?
— Так, Иваныч. Все сановники польские против войны.
— То-то к лету вор Гришка полков не собрал. Что доносят, орудий тяжелых все нет у него?
— Нет, не видели.
— То-то. А на юге у нас крены крепкие — Путивль, Новгород-Северский… Без осадных мортир с конька шашкой не взять. Но я думаю, Гришка не сунулся летось, ужо не подлезет. Для походного дела — неловкое время. Распутица…
Царю пришлась по душе рассудительность бывалого князя. Действительно, вряд ли Отрепьев отважится перейти рубежи (по крайней мере в этом году), едва ли польские его вдохновители, вопреки воле короля и коронного гетмана, без пушек, с малыми силами рискнут наскакать на Москву.
Эти соображения хорошо совпадали с намерением Бориса Федоровича распустить по имениям рать, истомившуюся на восточной границе. Дворяне, выборные и городовые, дети боярские, не дождавшись крымского хана, уже просились домой. Дать им новый наряд и опять на пустое стояние — значит вызвать в служилом дворянстве брожение, самому рыхлить почву для всякой крамолы.
— Добро, Федор Иваныч, — согласился со старшим воеводой-боярином Годунов, — своим словом ты в собственных мыслях меня укрепил. Выдавай полкам жалованье по разрядам, распускай славу русскую по деревням.
— Слушаю, государь! — расслабил грудь под бородой боярин. — Но коли обормот Дон подымет, — прибавил он, спохватившись выразить все же готовность, — на тот год придется повоевать.
— К донцам уже поскакал воевода Хрущев, — успокоил царь князя, — там его хорошо знают. Хрущев прежде расстриги потешит донских казаков рассказом о происхождении «царевича», кинет клич государевой службы…
— …и поганец на Дону будет встречен калачами булав и сольцой пуль! — закруглил весело царскую мысль догадливый князь-воевода.
Годунов стыло, но одобрительно улыбнулся, прочие ратоборцы угодливо подхохотали, и царь манием раззолоченного рукава отпустил бояр. Земно склонившись, полководцы неспешно покинули своды палаты.
Борис Федорович, взяв у стряпчего посох, уже хотел вставать с трона, как почуял, что посреди гридницы все еще кто-то стоит. Царь напрягся морщинами в хворях слабеющих глаз, различил насупленного Басманова.
— Худой сон, Петя, смотришь? — спросил ласково.
— Государь православный, — очнулся тот. — Не гневись, вели слово молвить.
— Давно велел.
— Жигимонт и ляхи, знаю, теперь почитают тебя, но, по-моему, в каждом народе всегда есть какая-то доля хороших и какая-то злобных людей.
— Сам дотяпал? На кого же, Федорыч, намекаешь — на своих, на Литву ли?
— На всех, говорю, — рубанул ребром ладони Басманов. — Не вели, государь, распускать войско! Скоро после не соберешь! Что им Дон подымать, коли Русь уж сама на дыбки встает. После неурожая трех лет, сам ведь знаешь, Русь — зверь. Что Отрепьеву осень и нети
[94] орудий? Только пушки в грязи не завязнут! Царь-надежа, не по городкам-крепостям ждать крамольников надо — искать в поле и с первого шага по Русской земле прищемить!
Окольничий тяжело дышал, словно дрался уже впереди войска с отрядами Гришки.
— Полно, Федорыч, будет горячее дело — успеешь, — государь заслонил глаза дряхлыми веками, дав понять, что устал, а прием закончился.
«Молодой, лишь бы саблей махать, — думал Годунов о тридцатипятилетнем Басманове, — рановато я сделал окольничим стольника».
Из самой высокой башенки Остера, последнего замка литовского вверх по Десне, Дмитрий и Мнишек по очереди смотрели в подзорную трубу Мнишка на Русь. Отсюда видны были даже топорные затеси («рубежи») на березах, в лесных просветах вьющаяся русская сакма
[95] и подымающиеся вдалеке неведомые дымки. Изредка по дороге из московской Черниговщины к замку (или же наоборот, из Литвы в Черниговщину) проходили налегке бодрые люди. В большинстве это были лазутчики остерского старосты Ратомского, принявшего сторону царевича и выяснявшего теперь силы и настрой порубежных российских украин. Лазутчики, пользуясь прозрачностью литовской границы, шагали открыто, проносили с собой и подметные грамоты Дмитрия; возвращались веселые, рассказывали, что грамоты эти вслух читают на всех площадях бурсаки, чернецы, грамотеи-мещане и даже стрельцы-самопальники (ведь служивые тоже порою умеют читать и весьма любопытны, а приказа рвать письма у них пока нет).
