Повезло Марии Нагой, что брат ее старший Афанасий гостил в Угличе. Тот быстро сообразил – Годуновы в наступление пошли, силу почувствовали, раз на убийство решились. Афанасий царице приказал говорить всем, что Дмитрия зарезали, а сам бегом племянника в кибитку на руках отнес и погнал в Ярославль, коней не жалея.
Там англичанин Горсей проживал, в медицине хорошо смысливший. Не выходя из кибитки, крикнул Афанасий выскочившему на порог Горсею, что «дьяки» царевичу горло перерезали, царицу Марию отравили, а его самого мечом зацепили. Попросил для себя дать целебного бальзама от кровоточившей раны, да и был таков.
Горсей и двух слов молвить не успел, как пропала кибитка из глаз, только взметнувшейся из-под копыт коней густой пылью подавился. Понял англичанин, что Афанасий шкуру свою спасает, не до разговоров боярину было.
Только спустя несколько дней, когда разбирательство в Угличе устроили, и прошелестело в Ярославле, что никакого убийства не случилось – спасся царевич, пришло Горсею на ум, что, может, не для себя Афанасий Нагой настойку целебную просил, а для раненого племянника, коего в кибитке прятал?
Правильно догадался Горсей. Спрятали спасшегося царевича в Польше. Все сиротское детство и раннюю молодость провел Дмитрий в Литве да Польше, без отца-матери да без бояр ближних. Где ж ему было ума-разума набраться? На русском языке разговаривал он правильно, но уходя в покои любимой без памяти Марины, переходил на польский – легче ему так было.
Тут боярин Суворцев ухмыльнулся в седую бороду. Оно понятно, что приближенные постельники да дядьки злились. Сами-то по-басурмански не разумели, а подслушать разговоры царские ах как любили из-за дверей расписных да щелочек секретных. Вот и получалось, что ухо жадное до сплетен беседу государеву слышит, а понять не может. Ну как тут не осерчать!
Может, не надо вовсе было Дмитрию в Московию возвращаться?
Когда короновали его царем, Суворцев в великой радости пребывал – восторжествовала справедливость! А немного погодя, радость боярина стала меркнуть. В Кремле шепотки разные поползли, что, дескать, зачем нам такой слабый государь достался? Московии не знает, за веру православную не стоит – на польских штыках в Москву въехал, разрешил полякам Смоленск и Новгород захватить, в саму Москву нечестивцев-католиков пустил, да еще и жену-басурманку привез.
Выгнали бояре царя Дмитрия из Москвы. Потом опять вернули. И опять выгнали.
Три года царь Дмитрий миром пытался с московскими боярами договориться, но не получалось. Здоровье надорвал, бунты утихомиривая. Как-то простыл он сильно, не справился с огневицей, да и сгорел в несколько дней.
Царицу Марину после смерти Дмитрия Ивановича сначала почти с полгода держали под стражей в селе Коломенском, чуть голодом не уморили в сторожевой башне. Зимой темницу продували насквозь ветры, а летом от жары да духоты Марина сознание теряла. Никого к ней не пускали, письма от родни не передавали, никаких царских почестей не оказывали – и вдруг такие изменения! Опять в Кремлевские палаты перевезли! И хотя Марину не выпускали из дворца и к сыну малолетнему не допускали, хоть и просила она об этом постоянно, но не обижали и голодом не морили.
В Москве боярин Суворцев часто навещал царицу-вдову. По сердечному желанию с одной стороны. А с другой – не совсем по своей воле, а по тяжкой необходимости.
Многие бояре с расспросами к Борис Борисычу приставали об опальной царице. Другие только молча головами покачивали да в бородах длинных почесывали, гадали, может, и уладятся по-мирному скандалы? Ведь у Марины сын подрастал, наследный царевич Иван Дмитриевич, четыре годика мальцу исполнилось, шутка ли. И слава те, Господи! Война да смуты всем надоели, хотелось спокойствия, мира.
А что до грызни родовитых бояр за место престольное, так это издавна ведется, не нами придумано, не нам и отменять! Глинские, Шуйские, Годуновы, Романовы – все братья, кто от Дмитрия Донского, кто от Владимира Мономаха, кто от Александра Невского корни ведут, все родственными связями опутаны, да через браки детей повязаны.
Думал так и боярин Суворцев, думал да просчитался! И пришлось-таки, скрепя сердце, в один гадкий день ехать ему к царице Марине с поручением от суровой инокини Марфы, перед пострижением ее – своей свет-любимой Ксении Ивановны. И так муторно было на душе у боярина, что никак не мог он придумать, как же поручение Марфы выполнить, хоть и голову всю сломал.
Сидел он тогда в покоях царицы Марины, мямлил, а слова с языка не шли. Попал он по своей глупости как кур в ощип. Обрадовался, старый осел, приглашение получив от инокини, понесся к ней, думая, что пригласила она его к себе повидаться, а, может, и отблагодарить за радение и службу. Ведь когда бояре Романовы в опале были, Суворцев единственного сына инокини, Михаила, не оставил, был ему защитником.
Старый дурак ты, боярин Суворцев! Поделом тебе за твою дурость! Кому еще могла дать такое поручение неистовая Марфа? Конечно, кроме как тебе, некому, так как все знали: был боярин Суворцев мягок сердцем и дипломат искусный. Во время бунтов боярских только он один с враждующими сторонами договориться мог. И крепко любил Ксению-Марфу, всю жизнь, почитай, любил.
Много лет назад отдали его любимую за другого – богатого и родовитого Федора Романова. Брак несчастливым оказался и разводом закончился. Ксения постриглась в монастырь под именем Марфы, а Федор тоже принял монашеский сан и стал зваться Филаретом.
Позвала боярина Суворцева Марфа к себе в Новодевичий монастырь ласковым августовским днем. Солнышко пригревало шумевших воробьев на оконнице, и пахло свежим ветром и сырой землей.
Трапезничали они вдвоем в чистой монастырской келье. Марфа так нежно улыбалась боярину и все просила не обижать ее и отведать того и этого, подливала вина сладкого. А боярин всматривался в темные глаза инокини и не замечал ни морщинок на лице, ни отечной полноты ее. Осталась Марфа навсегда любимой и желанной, хотя вот уж почти четверть века прошло с того неудавшегося сватовства.
После трапезы, когда от обилия еды да сладких воспоминаний, боярина развезло, пригласила его инокиня «поговорить» с глазу на глаз. Усадила в мягкие подушки, крепко затворила дверь, присела рядом и дотронулась до руки холодными пальцами.
– Приезжала ко мне намедни княгиня Черкасская, – начала Марфа, не сводя пристального взгляда черных глаз с Суворцева, – жаловалась на… царицу. Дерзка, нахальна, не почитает старших. Да что от девки гулящей ожидать-то можно?
Суворцев только мигнул от неожиданных слов.
– Не дело Маринке в Кремле оставаться, – тихо журчала она в ухо боярево, почти касаясь его губами. – Какая из нее царица? Смех один! Второй Елены Глинской нам не надо, правда? Ты – дипломат знатный и человек добрый, не завистливый. Тебя она послушает. Убеди-ка ты ее, друг мой, уехать подобру-поздорову в Польшу свою басурманскую… со своим приблудышем.
У боярина вино пролилось на воротник из отвалившегося рта. Марфа подала ему белоснежное льняное полотенце и усмехнулась змеиными недобрыми губами.
