Митрополит стоял за спиной владыки, молчал, опустив глаза долу. Совсем обезумели от страха и гнева Глинские. Кто ж так с главой Церкви разговаривает?
– Не посмеешь, отче. Не посмеешь обнародовать…
– Да, не удивится никто, боярин, увидев сей документ, – разлепил наконец крепко сжатые губы патриарх. – Сколько сплетен ходило о сестре вашей беспутной…
– То сплетни! – оскорбленно и дружно вскричали Глинские.
Лица кровью налилились, глаза – вытаращенные. Ох, нелегко от власти отказываться! Несмотря на серьезность ситуации, митрополит Макарий с трудом удерживал улыбку, глядя на растерянных бояр. Жадные воры!
Царь Василий деньги оставил на постройку новой церкви в монастыре, но семья Глинских воровата была всегда: истратили деньги на наряды да баловство. Церковь молчала, ждала, слушая наглые оправдания зарвавшихся родственников царицы Елены. И дождалась. Отдали ей деньги Глинские, как миленькие отдали. Посопели, глазами посверкали, руками поразводили – и вернули деньги на постройку храма. Нашли быстренько растраченные капиталы. В обмен на одну прелюбопытную церковную запись. Вот ту, которую владыко держал в сухой ладошке.
– Сплетни, говоришь? А доказательство – в руке, боярин.
Братья Глинские едва сумели дух перевести. Ах, сестрица-красавица, Елена-разумница, все правильно делала, пока братьев слушалась, а как волю почувствовала, так и наломала дров.
– Не дело вытаскивать на суд смердов дела давно минувших дней, – постарался взять себя в руки старший Глинский, хоть от распиравшего гнева и злости едва дышал. – Обнародуешь документ – бунт начнется, отче.
– Кто говорит о бунте, боярин? – вступил в разговор митрополит, подчиняясь невидимому знаку патриарха. – По завещанию усопшего царя Василия, Зачатьевский монастырь должен был получить деньги на строительство новой церкви. Когда он завещание написал?
Глинские молчали, как воды в рот набрали, только сопели тяжело, как внезапно потревоженные медведи.
– Ивану тогда семь годков стукнуло, – спокойно продолжал Макарий. – Уж десять весен миновало. Мы терпеливо ждали, но… каждому терпению свой предел есть…
– Не наберем враз такую сумму, – выдавил наконец из себя один из братьев, Макарий не разобрал, который.
– А мы подождем, – тонко улыбнулся патриарх. – И как только церковь построится, так сразу Ивана на царствие и повенчаем, бояре.
Младшему Глинскому так и хотелось пристукнуть старый пенек, чтоб никогда больше не слышать его скрипучего голоса. Ишь, чего выдумал! Венчание на царство племянника отложить!
А все Елена, сестрица ненаглядная. Зарвалась со своим Телепневым. Как уговаривали ее братья образумиться! Не поступать опрометчиво, подождать, подумать. Нет, как шлея под хвост завернулась!
Племяннику Иванушке тогда только-только семь годков сравнялось, правильно старый пень помнит. Царя Василия, мужа сестрицы, отпели, а она уж о новом муже заговорила, глупая баба. О своем ненаглядном Телепневе-Овчине.
Не думала ни о чем, не слышала злых толков, заполнявших Кремлевский терем. «Своей ли смертью умер наш царь-батюшка Василий Иванович? – шептались по углам седые бояре, растворяясь при виде Глинских в темноте как тени. – А, может, помогла ему царица Елена, потому как надоел старик и мешал ей миловаться с разлюбезным братцем?»
Глинские как могли тушили опасные разговоры, но разве за всеми подглядишь и на каждый злобный роток накинешь платок?
А ведь сначала все шло преотлично. Как осталась Елена вдовой, тут же всем бородачам-боярам показала, кто в доме хозяин. Хозяйка то есть. Она – царица Елена. Всегда была упряма и честолюбива, настоящая Глинская! Крепко власть в руки забрала и не собиралась никому спускать за неповиновение. Китай-город выстроила, со шведами перемирие заключила. Деверей под замок посадила, только те осмелились недовольство правлением ее выказать.
Все шло хорошо, братья нарадоваться на сестру-разумницу не могли. И вдруг – на тебе, как гром среди ясного неба. Надумала сестрица венчаться. С кем бы вы думали, христиане православные? Со своим Овчиной!
Старшего Глинского чуть удар не хватил, а дядя Михаил почти языка лишился.
– Не хочу ничего слушать, – твердо заявила Елена в лицо опешившим от новости родственникам. – Иван – отец моих детей. Я – вдовица, он – свободный от брака, перед лицом церкви мы чисты.
Чисты, так. Но где ж это видано, чтоб вдовая царица за конюшего, пусть он трижды князем будет, замуж шла?
– Дура, бунта хочешь? – не сдержавшись, заорал на царицу дядя.
Елена только зубы сцепила да ноздри раздула.
– Уж не дурей тебя, милый мой. Сделаем все по-тихому, тайно. Никто ни об чем не узнает. А мне так легче будет. На том свете хочу вместе с Иваном быть. Хочу быть венчанной с отцом детей своих!
– На том свете! – дружно взревели братья. – Об этом свете думать надо!
Дальше начался такой ор, хоть святых выноси.
– Довольно того, что старика больного терпела рядом с собой почти десять лет! – кричала Елена братьям.
По-человечески понять ее тоже можно было. Царь-то Василий не в отцы, а в деды Елене годился. После заключения Соломонии в монастырь сильно сдал он, поседел, подурнел, и ноги язвами покрылись. Плоть царя старела, зубы редели и запах от Василия – ох! – больно дух нехороший шел. Каждый раз, входя в опочивальню, младший Глинский старался задерживать дыхание, прятал нос в душистые меха, чтоб не вдыхать миазмы старика. Он-то вошел и вышел, а сестрица оставалась…
Когда Василий венчался с Еленой, ему было 46 лет, а Елене едва исполнилось 16. И так любил Василий свою молоденькую жену, что каждый день к ней в опочивальню захаживал.
Как же, все ждали наследника. Повивальные бабки да лекари Елене проходу не давали, расспрашивали, ощупывали взглядами стан – полнеет ли, округляется? Вот и делали царь с сестрицей наследника четыре года – утром в церкви молились, а вечером в опочивальне трудились. Елену трясло от брезгливости к старику. Сил в нем осталось мало, порой полночи ласкал юную жену, прежде чем мог супружеский долг исполнить.
Братья только руками разводили в ответ на жалобы Елены – потерпи да потерпи. А наследника все не было…
Спустя время Елена каждый день рыдать начинала, в опочивальню ее братья почти волоком тащили. Грозилась пострижением в монастырь. Те ее опять терпеть уговаривали.
– Терпеть? – истерически кричала Елена-красавица и топала маленькими ножками в сафьяновых сапожках.
Младший Глинский любовался сестрой, даже когда та в гнев впадала: нежные щечки разгорались румянцем, глазки так и сверкали из-под темных полукружий бровей.
– Терпеть? Сколь терпеть-то? Вот бы вам такое терпение! Не к вам старик в постель лезет каждую ночь! Не вам по покоям пройтись нельзя, все так и ощупывают– где наследник, где наследник?
