Вторым важным делом стала борьба с фальшивомонетчиками, коих развелось немерено. Их ждала жестокая казнь – горло заливали расплавленным оловом прилюдно, чтобы больше никому повадно не было.
В Москве возобновить типографию надобно, чтоб книги печатать богослужебные, школы для детишек церковные открывать. Дел разных, важных, неотложных – невпроворот. Ничего, справимся.
Патриарх похудел, глаза ввалились, но радостно ему было чувствовать крепко натянутые вожжи власти.
Единственная капля дегтя портила радость Филарету – его бывшая жена, инокиня Марфа. Думал Филарет, что будет она тихонечко сидеть в своем Новодевичьем монастыре, а та в Кремлевских палатах обосновалась. Михаил к ней каждый день заходить обязан, об делах толковать. Во все вмешивается, Филарету перечит, не прилюдно, наедине, но ведь перечит!
Весна отцвела сиренью, лето знойное пролетело, сырая осень дождями протащилась, зима снегами Москву завалила, а Марфе все неймется. Из Кремля выезжать не собирается. Теперь у нее собственный двор образовался – Вознесенский монастырь под ее опекой, а бояре Суворцев да Морозов из покоев инокини и вовсе не вылезают.
Церковные дела часто отзывали Филарета из престольной. Каждый раз, уезжая надолго, в волнение приходил. Только оставь сына ненадолго, под чье влияние попадет? Не было у Филарета таких же надежных глаз и ушей при дворе, как у Марфы. Ну, Суворцев, понятно, всю жизнь Ксению любил, а вот как молодого Морозова на свою сторону перетянуть бывшей жене удалось? Служил теперь Морозов ей верой и правдой.
Что касается государя, все знают, как привязан к Марфе сын. Из материнской воли не выходит, а как же отцовская власть? Она же – церковная?
Видел Филарет, как бояре заискивают перед Марфой. Суворцеву и Морозову в ноги кланяются, бородами пол метут, а патриарха Филарета – по боку? Пусть он надрывается, делами государственными занимаясь до полуночи, до первых петухов, вся награда Марфе достается, матери-инокине, некоронованной царице. А разве пристало инокине в Кремлевских палатах проживать?
Так думал Филарет, все больше и больше раздражаясь от тайных мыслей. Гнев его только усилился при виде благообразного молоденького инока, почтительно вошедшего в дверь залы.
– Инокиня Марфа смиренно просит ваше преосвященство пожаловать к ней незамедлительно, – низко склонился перед Филаретом красивый инок.
Пришлось Филарету последовать за ним в покои бывшей жены, кипя от гнева. Ишь ты, незамедлительно!
Благолепная тишина зимнего вечера стояла на половине Марфы. Инок довел Филарета до низкой двери и опять поклонился в пояс. Филарет небрежно благословил его и в маленькую светелку протиснулся боком.
Как только дверь захлопнулась за патриархом, инок быстро отодвинул висящий ковер на стене и жадно прильнул ухом к маленькой дырочке в стене.
– Зачем звала? – услышал он резкий голос Филарета.
– А ты присаживайся, батюшка, оттрапезничай со мной, – тихо, не вставая и не подходя под благословение, ответствовала Марфа.
– Некогда мне. Звала зачем?
Не отвечая, Марфа спокойно сидела за столом, уставленным изысканными яствами. Марфа понимала толк в кушаньях, собирала лучшие монастырские и светские рецепты и умела отлично готовить. Не спеша налила в серебряные кубки душистого вина, протянула один Филарету, а от другого пригубила чуток сама.
Рядом с ней на расписном стуле развалился огромный полосатый кот, хвост пушистый почти пола касался. Филарет раздраженно взмахнул рукой, сгоняя наглое животное, но то только недовольно дернуло спиной да приоткрыло лениво один глаз. Владыко не то, чтобы котов не жаловал, в Кремле без них никуда, от мышей только ими и спасались, но уж больно дух кошачий, противный и въедливый, раздражал его.
Филарет резко дернул стул и стряхнул наглеца. Присел за стол и брезгливо принюхался, но в комнате пахло хорошо – трапезой, сухими травами да горячим воском зажженных свечей.
– Слышала я, – поднимая тяжелого кота на колени, спросила спокойно Марфа; кот повис мягкой тушкой на руке, зажмурил изумрудные бусинки глаз, – что хочешь с почетом удалить меня в монастырь? Насовсем? Подальше от сына, стало быть?
– Хочу, матушка, ох, как хочу, – согласно закивал Филарет, отведал глоточек сладкого вина и поморщился: не вино – вода сахарная. – Давно тебе пора в монастырь. Грехи замаливать, Ксения.
– Ох, не тебе бы говорить о грехах и не мне бы слушать, Федор Никитич! Когда по молодости обеты семейные нарушал, то не грех был? Когда меня и сына оставил да в Польшу подался «по государевым делам» на девять лет долгих – то не грех был? Если бы не Бориска Суворцев, пропали бы мы с Мишей. Ладно я, что ж сына-то единственного не пожалел? Борис Борисыч ему за отца был…
– Что ж ты замуж не пошла за своего Суворцева? – не сдержавшись, огрызнулся Филарет. – Двадцать лет мне тычешь в лицо им!
– Дура была молоденькая. Как же, бояре Романовы, с родней царской связанные! Родная тетка – царица! Замутил девчонке голову, наобещал…
Филарет зло дернул плечом:
– Что старое вспоминать? Жить сегодняшним днем надо.
– Кто забывает прошлое, у того нет будущего, – спокойно произнесла Марфа и придвинулась поближе к Филарету, заглянула в светлые глаза.
Все так же красив, как и в молодости, и так же щеголеват, строен. Глаза как у юноши поблескивают, от выхоленной бороды пачулями иноземными сладко пахнет, пальцы белые, ухоженные, перстнями жаркими переливаются. Но не дрожит у Ксении больше сердце от волнения при виде мужа и дыхание не сбивается. Все любовные тревоги остались позади.
– Помнишь уговор-то, Феденька?
– Не помню, Ксения, – тоже наклоняясь поближе к бывшей жене, прошептал Филарет.
Толстый кот прижал уши, сузил глаза, заурчал недовольно. Филарету так и хотелось ему по усатой морде щелкнуть, крепко, от души.
– Кабы ты, матушка, по самую макушку себя в крови не запачкала, может, и помнил бы об уговоре.
Марфа легко поднялась из-за стола.
– Неблагодарный ты, Феденька. Всегда неблагодарным был, – ласково сказала она. – Хочешь быть сильным? Помни, что людям обещал, не скаредничай на выполнении обещаний.
– За этим и позвала? – обидно засмеялся Филарет, поигрывая холеными пальцами. – От дел важных отрываешь. Чтоб напомнить? Ну, напомнила – дальше что?
Марфа, казалось, не обратила никакого внимания на насмешливый тон.
– Вот что я тебе сказать хотела, Федор Никитич. Времена сейчас сложные, смутные. Не дело, что ты богатство государево выставляешь напоказ. Не поймут тебя. Ты – смиренный слуга Господа, а потом уж отец государя…
– А ты сама? – насмешливо перебил ее Филарет и повел руками вокруг.
Зимняя ночь давно уж наступила, а в покоях Марфы было тепло, красиво, уютно. Полумрак густился вокруг зажженных свечей богатого киота. Так и брызгали от него огоньки самоцветов! Вся мебель и сундуки вырезаны из кипариса, изразцовые печи покрыты диковинной вязью цветов и трав, так что казалось не зима за окном, а летний полдень. Как будто очутился ты в полдень жаркий июльский в лесу или на лугу.
