Спектакль «Португалия» в театре Катоны — словно карусель в луна-парке. Кто-то без конца вбегает и выбегает, со сцены сыплется мат, так что элегантную публику выворачивает со смеху, священник опрокидывает рюмку «Уникума» за рюмкой, трактирщик выливает остатки шприцера в вино, жизнь катится, только явно не с деревенской, а как минимум будапештской скоростью. Актеры играют гротескно, сверхэкспрессивно, самые важные реплики выкрикивают, чтобы лучше доходили до публики. Даже налакавшийся до одури алкоголик Сатана перемещается чересчур резво для мертвецки пьяного человека. Мы наблюдаем отчаянные попытки криком заглушить тоску, замаскировать депрессию, чтобы свистом и бодрыми песнями придать себе отваги в темном лесу, полном диких зверей. Публика бешено аплодирует, ей нравится послушать в субботний вечер, как известные и любимые актеры матерятся, словно сапожники. Их крики мешают распознать немощь героя, который рвется в свою вожделенную Португалию, но не в силах оставить унылый притон, где вместо порто наливают кислое вино с содовой. Наконец он решается ехать в Лиссабон, но вместо этого садится в обратный поезд до Будапешта, чтобы, по всей вероятности, провести там остаток своих дней.
В пьесе «Геза-дитя» Яноша Хая парень-аутист из деревни близ городка Соб на севере страны получает работу в каменоломнях. Его обязанность — следить, чтобы на конвейере, перемещающем камни, ничего не случилось. В случае аварии или несчастного случая он должен нажать красную кнопку. Но ничего не происходит, и Геза чувствует себя невостребованным, вместо пользы от его работы — одна видимость, от него ничего не зависит. Он бросает работу и возвращается домой, жить с матерью и считать кафельные плитки на полу. Геза, деревенский дурачок, замечает очевидную истину, которую прекрасно видят и остальные рабочие, но не осознают ее, а может, не хотят в этом признаться, заливая глаза в пивной после работы, подобно жителям деревни, до которой добрался будапештский беглец из пьесы Эгрешши. Они знают, что перемены невозможны. Только недоразвитый Геза может думать, будто что-то изменится. Но даже он наконец понимает, что нужно отказаться от мечты о лучшей судьбе, потому что судьбу нельзя изменить. Потому-то она и судьба, а не план, как провести вечер, который всегда можно поменять.
«Геза-дитя» и «Португалия» — сюжеты не только о безнадежности венгерской посткоммунистической провинции, но прежде всего о невозможности бегства, об обреченности на венгерскую судьбу. О Португалии можно мечтать, но нельзя ее увидеть, доехать до нее, потому что нельзя стать португальцем, если ты — венгр, и рано или поздно тебе придется возвратиться в Будапешт, где ждут жена и работа. Герой «Португалии» добровольно возвращается в свою приватную тюрьму, поскольку знает, что там его место.
В Португалию можно попасть только вопреки своей воле. Там, в изгнании, в 1957 году умер Миклош Хорти. Его тело вернулось в Венгрию в 1993 году и было похоронено в его родном городке Кендереш, на полпути между Будапештом и Дебреценом. Португалия со своей бесконечной Атлантикой, с традицией великих мореплавателей была подходящим местом для бывшего адмирала. Может, время от времени он смотрел на океан и вспоминал времена, когда руководил мощным флотом и отдавал приказы имперско-королевским морякам? А может, больше размышлял о своем поражении, о нереализованной мечте о Великой Венгрии, завидуя Салазару и Франко, что им удалось удержать власть, хотя их проект — он должен был это понимать — был куда менее дерзновенным, чем его.
В Кендереш ведет дорога номер четыре, самая якобы опасная дорога в стране. В городке находится могила Хорти, дворец его имени и музей, ему посвященный. Надгробие адмирала аскетично, вытесано из белого камня, с полукруглой стелой. На камне простым шрифтом высечена надпись: «Витязь Миклош Хорти де Надьбанья
[60], адмирал, правитель Венгрии в 1920–1944 годах». А сверху написано: «Помним и молимся». На ограде, препятствующей доступу к могиле, висят ленты, окрашенные в цвета национального флага, которые привязывают паломники со всех концов страны. На белых полосах — названия городов или партий (есть, конечно, и фашиствующая MIÉP, нету, естественно, социалистической MSZP), даты посещений, а между лентами всунуты образки. Хорти для многих тоже является святым, мучеником Общего Дела. Я здесь — нетипичный пилигрим: в этот солнечный сентябрьский день хочу взглянуть на могилу слабого тирана, пристанище вечного покоя останков проигравшего вождя. Увидеть место захоронения утопической идеи.
Находящийся неподалеку музей, посвященный адмиралу, к сожалению, закрыт — его перестраивают. Сквозь дверное стекло можно увидеть только вестибюль: две витрины с адмиральскими мундирами и огромный якорь. В окнах видны лишь пустые залы со строительным мусором на полу. Не похоже на то, чтобы кто-то спешил с этим ремонтом. На дверях висит лишь записка, в которой нас информируют о возможности записаться на экскурсию по местам адмиральской славы, прейскурант и номер телефона.
Дворец семейства Хорти выглядит величественно. Все калитки, правда, заперты, а таблички, предупреждающие о злых собаках, бегающих по саду, не располагают к нелегальным вылазкам.
На перекрестках почти всех улиц стоят дорожные указатели, посылающие в путь по местам памяти о регенте, но не заметно, чтобы кто-то, кроме меня, внял им, чтобы кто-то отправился по следам вождя несостоявшейся Великой Венгрии. Только я кружу по городу, моя машина с заграничными номерами возбуждает сдержанное любопытство. Интересно, появляются ли тут другие заграничные машины с номерами из Темешвара, Кашши или Уйвидека.
Память о Хорти здесь, в Кендереше, выцвела и полиняла, как красно-бело-зеленые ленты на ограде его могилы. Мне кажется, что Хорти со своей идеей тем живее, чем дальше от Кендереша. Он оживает не в музеях и не на кладбище, а в распивочных, букинистических магазинах и на базарах.
На рынке на площади Бошняк в Будапеште — рынке, который скоро исчезнет, а на его месте, по соседству с проектируемой станцией новой линии метро, вырастет торговый центр — можно увидеть край, которого давно уже нет.
И тем не менее он по-прежнему существует: в умах и на рисунках, нашивках, плакатах и вышитых ковриках.
Мясная лавка на базаре на площади Бошняк целиком оклеена плакатами «Ференцвароша» и картами Венгрии до Трианона. «Ференцварош» — олицетворение Великой Венгрии и подобно ей уже мал и хил. Мясники тем не менее испытывают слабость к «Фради»
[61]. В мясном магазине на углу площади Москвы и улицы Декан тоже висят старые афиши и флажки «Ференцвароша». Над столами, за которыми служащие и местные старики едят хурку, уныло блекнут плакаты с составами «Фради» в 1967 и 1976 годах. Только прошлое имеет цену; никого не удовлетворяют ни нынешние границы Венгрии, ни нынешний «Ференцварош», бледная тень давней команды, плетущаяся где-то во второй лиге. На базаре на площади Бошняк аббревиатура FTC (Ferencvárosi Torna Club) дополняет обрамленное красно-бело-зеленым флагом изображение земель Короны Святого Иштвана.
