Посол: Адмирал Миклош Хорти.
Рузвельт: Адмирал? Ах, значит, против нас пойдет очередной флот!
Посол: К сожалению, господин президент, у венгров нет доступа к морю и поэтому нет и флота.
Рузвельт: Тогда чего вы хотите? У вас с нами какой-то территориальный конфликт?
Посол: Нет, господин президент, у Венгрии нет территориальных претензий к США. У нас территориальный конфликт с Румынией.
Рузвельт: Значит, вы воюете также с Румынией?
Посол: Нет, господин президент, Румыния является нашим союзником…
Паприкаш из Кадара
В детстве в Венгрии я больше всего любил запах, доносившийся из квартир около часу дня, когда накрывали на стол. Сладкий аромат тушенных со смальцем овощей, лечо, фаршированной паприки, картофельной запеканки. Дешевых, сытных обедов, состоявших из одного блюда, после которого можно было ничего не есть до конца дня. Обедов, к которым подавался свежий белый хлеб, мягко укладывающийся в желудке. Помню по-прустовски эти запахи улиц XIV квартала, где жили семьи, приятельствующие с моим отцом. Особенно хорошо помню обеды у семьи Реп, жившей на площади Уйвидек. Каждый раз к нашему приходу жена господина Репы готовила огромную кастрюлю с едой. На столе уже шипела содовая вода в сифоне, пахло свежим хлебом, глава семьи в парадном тренировочном костюме и тапках с удовольствием откупоривал недорогое вино, из кухни слышалось побулькивание, бормотание хозяйки, и через минуту все уже ели. Кроме великанши-жены господина Репы, которая всегда твердила, что она не голодна и только поглядит, как мы едим (что поначалу заставляло меня подозревать, будто еда отравлена и почтенная с виду женщина хочет в один присест избавиться от мужа, детей и двух гостей из-за границы). Спустя некоторое время я все же понял, что опасаться нечего — угощение и впрямь не назвать особо полезным и диетическим, но зато вкусно и погружает в благостное состояние духа. А жена господина Репы и так съедала свое в тишине кухни, когда ее никто не видел.
Через много лет, когда мой отец умер, я приехал в Зугло, в XIV квартал, чтобы обойти давних отцовских знакомых и известить о его смерти. Я ходил по площади Уйвидек, улицам Дертян и Таллер и припоминал визиты к друзьям и родственникам моего отца, эти жирные трапезы, содовую воду и свежий хлеб, разговоры, исчерпывающиеся жалобами на повышение цен, это время, текущее без причины и следствия, постоянство воскресных ритуалов, неизменность зугланского пейзажа: за эти годы там ничего не изменилось, разве что «вартбурги» и «трабанты» восьмидесятых вытеснили новые «опели» и «сузуки». В тот приезд я навестил семью Реп. Они вспомнили меня быстро, хотя за двадцать с лишним лет я изменился. Господин Репа обнял меня и охотно достал дешевое вино. Жена господина Репы как раз месила тесто на галушки. Я отговорился. Пообещал позвонить и прийти на обед. Не позвонил.
Все эти семьи были похожи: муж худой и жилистый, но с явным брюшком, обтянутым парадной тренировочной блузой; жена — здоровенная неуклюжая толстуха, с показным усилием преодолевающая путь из кухни до гостиной, чтобы все увидели, как нелегко ей приходится, или скоблящая полы; всегда услужливая и озабоченная, то и дело подносящая к столу кофе и палинку. Ну и дети — обычно красивые черноволосые дочки, наделенные спортивными или музыкальными способностями, которые позже закапывали свои таланты в землю и неудачно выходили замуж, пополняя венгерскую армию отчаявшихся, погруженных в уныние и депрессию женщин. Звали их Жужи или Аги, они учились игре на скрипке, занимались художественной гимнастикой, но теперь, вероятно, их стройность предана забвению, их хрупкость сменилась ороговелостью, их годы уплывают безвозвратно.
Потребовалось время, чтобы, освободившись от обязательных воскресных визитов к знакомым отца, я наконец понял, что этот мир состоял не только из лечо, фаршированной паприки и картофельной запеканки, но еще из фрустрации, комплексов, неизлечимой, мучительной, искореженной памяти. Что это еще и ностальгия по временам регента Миклоша Хорти и товарища Яноша Кадара
[1]; главное — чтобы непременно была ностальгия, ибо она — фундамент венгерской жизни. Помню, что фамилия товарища Кадара часто появлялась в тех разговорах: тогда, видимо, жаловались на него, теперь, скорее всего, — на его отсутствие. Времена Кадара так ностальгичны, потому что в Восточной Европе они были лучшими и вместе с тем — худшими, были эпохой согнутого хребта и ментальных оков.
Каждая третья чайная в Будапеште называется «Ностальгия», в ассортименте — леденцы «ностальгия», ностальгия покрывает лишаем стены домов и брусчатку улиц. Это вздохи тоски по былому величию, хотя настоящему величию пришел конец более пятисот лет назад, во времена короля Матьяша Корвина, если, конечно, не вспоминать о величии венгерского футбола в пятидесятых и шестидесятых годах, а также о мировой славе групп «Omega» и «Locomotiv GT» в семидесятых.
Ностальгичен даже прогноз погоды на телеканале Duna
[2] — для так называемого Карпатского бассейна, что является эвфемистическим названием территории, где живет венгерское меньшинство, — с подчеркнутым вниманием к погоде в Трансильвании.
В скупке старья «Ностальгия» на улице Клаузал, среди десятков старых мельниц для перца, бесчисленных ламп, бутылок и этикеток оранжада, стоит дисциплинированная шеренга ленинских бюстов. Над всем царит его огромный портрет, а на витрине разместился Сталин. В глубине, около вешалки с советскими армейскими фуражками величиной с пиццу, стоят очередные бюсты, уже, скорее всего, современные; их трафаретность подозрительна. Доминируют ленинские головы, есть пара Сталиных и даже один Адольф Гитлер за семь тысяч восемьсот форинтов.
В буфете «Ностальгия» на первом этаже крытого рынка на площади Лехела ностальгически покачиваются над стаканами местные алкоголики. Пиво здесь стоит двести форинтов — в два раза меньше, чем в пивных в центре города; это цена, напоминающая о старых добрых временах. Ибо нет других времен, нежели давние, которые были лучше нынешних, хотя никто не в состоянии объяснить толком, в чем их превосходство проявлялось. С близлежащего вокзала Нюгати
[3] отъезжают «ностальгические поезда» в Эстергом и к излучине Дуная; можно ехать узкоколейкой семьдесят километров в одну сторону, вздыхая о былом великолепии. Однако более всего остального ностальгичны турулы, мифические венгерские птицы, которых, если оглядеться, можно найти повсюду. На памятниках, зданиях, мемориальных досках, воинских знаках, рюкзаках националистически настроенной молодежи и на плоской груди девушки, продающей бутерброды и кофе в булочной «Бранч» на улице Ретек у площади Москвы. Турул, странная помесь орла с гусем, — олицетворенное сочетание венгерской мечты и венгерских комплексов.
