Когда я приезжаю в Будапешт, то рассказываю друзьям об этом ужине — рассказываю вроде как анекдот, но вскоре начинаю понимать сербскую тревогу, хотя бы и гротескно преувеличенную. Слышу про статьи в венгерской прессе крайне правого толка, авторы которых сожалели, что во время Балканских войн Венгрия не воспользовалась случаем, чтобы вернуть себе хотя бы часть давних земель. Вместо того чтобы объединиться с хорватами и совместно ударить по Сербии, а потом возвратить себе Вайдашаг
[75], венгерское правительство сидело сложа руки.
Сербы и венгры даже не догадываются, насколько они близки: Балканская война девяностых и распад Югославии были для сербов тем же, чем Трианон для венгров. Серб и венгр — два брата с парадоксальным родством: оба сетуют об утрате своей локальной великодержавности.
На месте прежней ямы, выкопанной под строительство здания Национального театра на площади Елизаветы, сегодня находится музыкальный клуб «Дыра»
[76], куда на концерты депрессивных групп приходят сильно постаревшие альтернативщики. Музыка, которую играют в клубе «Гёдор», годится для музея, можно почувствовать себя как двадцать пять лет назад на любительском концерте, атмосфера не меняется. Культ самоубийства не зависит от музыкальных тенденций. Атмосфера не поддается влиянию моды, а безостановочно бегущее время не влияет ни на артистов, ни на публику.
Время от времени, однако, в «Гёдоре» играют прогрессивные коллективы. На концерте «Anima Sound System» толпа весело скачет под песни группы, замечательно подражающей «Asian Dub Foundation», и под музыку Жужи Варги, которая исполняет что-то вроде диско-панка. После их выступлений одинаково одетые лицеисты танцуют под песенки Майкла Джексона, которые им ставит диджей, знающий, что нужно бунтующей молодежи в пятничную ночь.
Позже я купил себе диск Жужи Варги и слушал ее в машине. «Девушки ждут чего-то другого», — пела мадемуазель Варга в своем главном хите, и я был с ней согласен. Все мы, впрочем, всегда ждем чего-то другого, нежели то, что получаем. Девушки из песенки Жужи, быть может, получат то, чего они ждут, но венгры, ожидающие воскресения земель Короны Святого Иштвана, похоже, не дождутся осуществления своих грез никогда.
Площадь Москвы — одно из двух самых уродливых мест Будапешта. Второе — это подземный переход на площади Нюгати, которая в те времена, когда открывался супермаркет Sugar, называлась площадью Карла Маркса. На площади Нюгати есть все, что должно быть в таком месте: нервная толпа, мчащаяся от трамвайной остановки к метро и от метро к железнодорожной станции, мелкие воришки и еще более мелкие продавцы батареек, тетрадок, цветов и шнурков; лежащие под стенами домов бездомные, оглушенные дешевым вином, голодом и горем или снующие бесцельно, хотя кое-кто и с целью — например, пытаясь продать несущимся галопом прохожим газетку. Но они не поспевают за бегущими: пока, еле волоча ноги, подойдут к прохожему, тот уже съезжает в метро, вбегает по лестнице на остановку, растворяется в толпе, плывущей в направлении торгового центра. Переход под площадью Нюгати — место неприглядное и печальное именно потому, что соседствует с West End City, огромным торговым центром. В него можно войти прямо из подземного перехода; стеклянные двери отделяют мир смрада от мира ароматов, и трудно не заметить, что эти миры не могут существовать друг без друга. Полицейские, сбившиеся в кучку, словно стайка домашних птиц, подброшенных в чужой курятник, ни на что не обращают внимания — им скучно. Их скуку не заглушают даже хождение, патрулирование и разгон клошаров. Полицейских пятеро или шестеро, и на всякий случай они наблюдают только друг за другом; курят и высылают эсэмэски. Они никому не мешают, так что и им никто голову попусту не морочит.
Они сбиваются в стайки не только в переходе под Нюгати, но и на площади перед вокзалом Келети, в переходе под площадью Кальвина, на площади Москвы. Будапештские полицейские не патрулируют улиц парами, не прохаживаются спокойным, достойным шагом по тротуарам, только всегда стоят группками, в бейсболках, придающих им какой-то несерьезный вид.
Площадь Москвы невольно притягивает меня своим уродством. Я видеть ее не могу, но и перестать на нее смотреть тоже не могу. Стою, по-ребячески глазея на кавалькады автобусов и трамваев, приезжающих и выезжающих с огромного, безобразного разворотного круга: Moszkva tér является центром коммуникационных линий Буды. Отсюда отправляются четверка и шестерка, без которых никто не представляет себе этого города. Герой «Утраченной судьбы» Имре Кертеша возвращается из Освенцима в Будапешт, выходит на Нюгати, видит четвертый и шестой трамваи, которые едут по Надькёрут, и понимает, что на самом деле ничего не изменилось, мир пребывает в своей прежней ипостаси. Ибо покуда четверка и шестерка будут ездить вдоль Надькёрут, будет существовать Будапешт, да и вся Венгрия.
С площади Москвы отъезжают автобусы в Будакеси, на Швабскую гору, на Замковый холм; идут трамваи в сторону площади Геллерта, площади Морица, кладбища Фаркашрети и Холодной долины. Идет великая эвакуация города во всех направлениях, вечное движение, суматоха, затихающая только по ночам. Площадь Москвы тонет в грязи, толчее, голубином дерьме; стерегут ее, без особого рвения, архаичные полицейские с руками в карманах, которые зимой неотлучно стоят у входа в метро, откуда веет теплый воздух.
Это единственное место, где я беру рекламы, которые суют мне в руки, листовки, вопящие о девяностопроцентных скидках в обувном магазине; единственное место, где я останавливаюсь послушать уличного виртуоза, бренчащего на наполненных водой банках; единственное место, уродство которого повелевает застыть и охватить его взглядом.
Около пяти-шести утра на площади Москвы собираются безработные из Трансильвании. Они сгрудились тут, как стая замерзших грязных голубей, дожидающихся, пока венгерский благодетель не бросит горсть хлебных крошек, ради которых они приехали сюда из Тимишоары или из Клужа. Этих названий тут никто не произносит, а если и знает, то потому только, что это какие-то диковинные версии Темешвара и Коложвара.
Современность проглядывает только в одном месте площади Москвы — там, где проложены пути четвертой и шестой трамвайных линий, по которым с недавних пор ездят трамваи новейшей модели «Simens combino» длиной пятьдесят три метра: это самые длинные трамваи на свете. Вот истинный повод для гордости.
Площадь Москвы — это эмблема. В фильме Ференца Тёрёка «Moszkva tér» она — ось, вокруг которой кружится мир героев. Я люблю этот юношеский фильм о группе восемнадцатилетних ребят, которые сдают выпускные экзамены весной 1989 года. Люблю последнюю сцену, в которой главный герой рассказывает за кадром, что произошло с его приятелями. Сменяют друг друга ускоренные кадры, показывающие площадь Москвы сверху, кажется, с улицы Варфок. Меняется время суток, тысячи человеческих муравьев быстро семенят от трамвайных остановок к метро; четвертый, шестой, восемнадцатый и пятьдесят шестой трамваи поминутно приезжают и уезжают. Вот он, настоящий центр мира. И моего мира также.
