Чтобы прочитать ее фамилию, нужно наклониться над гробом — буквы выгравированы неглубоко и их почти незаметно на белом камне. Кроме имени, фамилии, даты рождения есть там эпитафия: «Красивейшая из красавиц, королева сказки, спи». И Чилла Мольнар спит уже более двадцати лет, оживая только в виртуальном свете интернет-сайтов, где она по-прежнему звезда, хотя ее единственной ролью был променад по сцене во время выборов мисс. А все же ей посвящали стихи и песни, рисовали ее портреты — все это можно увидеть на ее странице в Интернете.
Кладбище в Капошваре выглядит как обычные центрально-европейские кладбища: тесные ряды могил, архитектурный хаос надгробий, аккуратные и ухоженные могилы по соседству с заброшенными; здесь усиливается тревога, здесь можно подцепить специфическую форму клаустрофобии под открытым небом. Есть, однако, в Венгрии кладбище, где ощущаешь настоящий метафизический покой. Это кладбище Керепеши в Будапеште — гигантский парк с изредка встречающимися могилами, как будто кто-то небрежно разбросал горсть игральных костей. Кажется, там больше деревьев, чем надгробий; а чтобы дойти до мавзолея Лайоша Кошута, нужно несколько минут идти по огромной пустой лужайке. Это место, в котором некробизнес проиграл достоинству смерти. Смерти незаурядной, смерти писателей, актеров, политиков. Но самое сильное впечатление производят не огромные мавзолеи Лайоша Кошута и Ференца Деака
[86], не надгробие Баттьяни, не места захоронения Эндре Ади
[87] и Йожефа Аттилы, не знаменитая могила актрисы Луизы Блахи со скульптурой, изображающей эту венгерскую Хелену Моджеевскую
[88] спящей. Самое неизгладимое впечатление остается от пустого пространства и каменных фигур на некоторых надгробиях, открывающих взору очертания грудей или ягодиц. Каменные одежды ниспадают легко и небрежно с тел молодых женщин и мужчин, обнаруживая упругость этих тел, неподвластную времени. Эти ладные ягодицы и бедра никогда не обезобразит целлюлит, эти округлые груди никогда не обвиснут и не станут дряблыми, эти гладкие лица никогда не покроются сетью морщин. Вот он, истинный культ молодости — смерть. В этих надгробных изваяниях Эрос идеально сочетался с Танатосом, доказывая, что смерть — это эротика и в смерти нас привлекает ее потаенная чувственность, сексуальность. Статуи кладбища Керепеши притягивают, как если бы их изваял Пигмалион.
На площадь Москвы съезжаются деревенские женщины в черных и белых платках и широких черных юбках до щиколоток; приезжают продавать скатерти и кружево. Они здесь с самого раннего утра, на рассвете садятся в поезда или автобусы фирмы «Волан», так, чтобы уже после полудня сложить то, не удалось продать, и вернуться в деревню. Они стоят возле трамвайной остановки вместе с раздатчиками реклам о девяностопроцентных скидках в обувном, вместе с цыганками, продающими перчатки, и крутятся вокруг своей оси, как автоматические лайтбоксы, растягивая в руках платки и скатерти.
Я сижу на террасе бистро «Москва» у станции метро и вижу всю площадь из ее центрального пункта. Четвертый и шестой трамваи приезжают и отъезжают попеременно: четверка, за ней шестерка, четверка — шестерка; и хотя вся площадь кипит, как муравейник, и может показаться, что все здесь бесконечно меняется, на самом деле не меняется ровным счетом ничего и это волнообразное движение подчиняется ритму четыре шестых: четверка и шестерка, а потом четверка и снова шестерка.
Если в Будапеште что-нибудь когда-нибудь и изменится до неузнаваемости, то это будет VII квартал. Разрушающиеся кварталы старой еврейской части города, полной зданий с выжженными лестничными клетками и обшарпанных дворов, куда выходят внутренние галереи домов, преобразятся в будапештские Кабаты
[89]. Новые дома-крепости с подземными гаражами, похожие на зернохранилища, к которым подклеены маленькие балкончики для человечков в масштабе h0, займут место почерневших доходных домов, которых не ремонтировали со времен войны, потому что хотели забыть об этом месте, хоть оно и находится в самом центре города. Впрочем, VII квартал был невидим: с левой стороны он закрыт проспектом Андраши, с правой — проспектом Ракоци с его караванами автобусов седьмого маршрута на поверхности земли и подтачивающими землю изнутри червями красной линии метро.
Сегодня каждую улицу бывшего гетто перегораживают грузовики, вывозящие строительный мусор и привозящие свежие кирпичи; VII квартал сровняют с землей, чтобы на его месте появилась какая-нибудь альтернативная версия этой части города. Останется синагога на улице Дохань, крупнейшая в Центральной Европе, останутся несколько еврейских контор и школ, а все остальное превратится в современный стандартный район с фитнес-салонами вместо винных притонов и соляриями вместо магазинов с коваными изделиями. VII квартал переменится незаметно: никакой небоскреб не вырвется внезапно к небу — в Будапеште с этим очень строго, — поэтому никто, озирая окрестности с Замкового холма, не изумится, что где-то вблизи площади Клаузал возносится в облака какой-нибудь Всемирный торговый центр; никто, глядя на Пешт с холмов Буды, не обнаружит, что на месте давнего VII квартала, куда пару лет назад он не решался захаживать, а впрочем, и необходимости не было, появился район VII-бис. Новее, лучше, красивее и дороже. И что сегодня там тем более нечего делать. Скоро не станет «Симпла керт», ведь этот ресторанчик, где в третьем часу ночи еще полно посетителей, гнездится в запущенном дворике нежилого дома на улице Казинцы. «Сода удвар», подобная дворовая забегаловка, уже переехала отсюда на площадь Йожефа надора, в аккуратный район учреждений и министерств, где ее уютные грязь и суматоху подменила мертвенная чистота. К прежнему «Сода удвар» нужно было пройти через парковку, а потом войти в дверь без вывески; не каждый мог туда попасть. Тем, кто там ни разу не был, приходилось спрашивать дорогу у сторожа автостоянки, который нехотя указывал на зеленую дверь. В новую «Сода» войти легко, и тут же, при входе, гостей просят соблюдать тишину, потому что окрестным жителям очень мешает такое соседство. Соседи почти всегда неудобны, они мешают нам, а мы им. Венгерское соседство как явление основано на недоброжелательстве, плохо скрываемой неприязни, сознании собственного превосходства и ущербности одновременно, на ощущении себя жертвой.
Около десяти вечера VII квартал начинает заполняться приехавшими на уик-энд туристами, стекающимися к заведениям «Sark Presszé», «Szimpla kert» и «Szóda kávézo». Они идут по улицам Кирай, Доб, Вешелени, идут с площади Деака, куда доехали на метро; тянутся со стороны Надькёрут, куда их привезла четверка или шестерка. У них много свободного времени, поэтому надо торопиться, чтобы полноценно его использовать. Когда лучшие просыпаются к жизни, худшие готовятся ко сну. Идущие кутить обходят стороной зарывшихся в тряпки и одеяла бездомных: эта часть Будапешта уже укладывается спать. На улице холодно, поэтому клошары прижимаются друг к другу, как овцы на пастбище, спят по двое-трое, вжавшись один в другого. Днем они бродят поодиночке, пристают к прохожим или чаще всего просто сидят в спасительном ступоре, который помогает им пережить новый день, не броситься под четверку или шестерку. Они вовсе не хотят умирать — ведь самоубийства в Венгрии совершают звезды поп-культуры, а не бездомные. Если бы кто-то из них внезапно стал знаменит, снялся в кино, отмытый, переодетый, был обласкан глянцевыми журналами — вот тогда, в тот же миг, и оказался бы на краю гибели. Бездомность, анонимность, беда, вписанные в существование бомжей, оберегают их от смерти по собственной воле, благодаря чему они вполне могут положиться на природу, которая сама решит, когда им пора перейти из одного небытия в другое.
