…Взгляните на фотографию: как умиротворенно беседуют гости, собравшиеся в Переделкине. Можно подумать, что, повстречавшись под парусами времени тридцать лет назад, они и не расходились. А ведь между ними пролегло многое: разность судеб, личные трагедии и взлеты, неустойчивость читательских вкусов, трансформация их собственных взглядов. Тридцать лет прожить рядом, друг возле друга, любя, ревнуя, гордясь, огорчая и огорчаясь, – не поле перейти. И пусть не вместе, не за одним столом, но съедено ими всеми по пресловутому пуду соли, соединившему их судьбы навсегда. Иначе и быть не могло: ведь все они самоотверженно преданы главному в их жизни – поэзии, искусству, слову.
А если что не так, то пусть их рассудит будущее. За то, что уже сделано, и за то, что осталось сделать. А пока…
А пока я прошу их оглянуться назад – сейчас это модно: «ретровзгляд», «ретроспектива», и не надо останавливать мгновение, пусть минуты этого «вместе», возможность неожиданного общения объединят их воспоминания-размышления с раздумьями наших читателей о судьбах поэзии и поэтов.
Ведь со времени их пылкой молодости прошло тридцать лет.
Какими они помнят себя по отношению друг к другу, к литературе, к жизни?
Что осталось в них от тех, тогдашних?
Они изменились, но в чем?
Они изменились или их изменило время, обстоятельства, возраст?
Пытались ли они изменить время?
Когда-то один из них сказал: «Нас мало. Нас может быть четверо».
Они и сегодня так считают?
Видятся ли им новые четверо в сегодняшней поэзии?
А кто из тогдашних живых поэтов влиял на них? Ведь это интересно – помогал им, «ставил голос».
Кому они помогли (словом, напутствием, выпуском книги, иной поддержкой) из нынешних молодых?
Оправдано ли было их, «мэтров», участие в творческих судьбах дебютантов?
Чем объяснить, что они изменили основному жанру и вторглись в сопредельные искусства: кино, телевидение, музыку, песенное творчество, серьезную прозу? Что это – попытка нового опыта, хобби, неизбежность?
А вокруг другое «тысячелетье», но в чем-то и похожее на то, когда они были молодыми. Чувствуется ли прилив новых сил, желание творить, или материал уже исчерпан, и, как говорили Серапионовы братья, встречаясь друг с другом, «писать, брат, очень трудно»?
Включаю диктофон.
Андрей Вознесенский
«Мы были тощие. И уже тогда ничего не боялись»
Все мы тогда распевали Окуджаву. Он не написал еще песенки про дураков, но они считали его песни опасными. Белла Ахмадулина водила «Москвич», ее фарфоровый овал светился музыкой. Е. Евтушенко, сияющий первым в Москве нейлоновым костюмом, и Р. Рождественский в лыжном свитере с выпущенным воротником пламенно читали с эстрады смелые гражданские стихи. Вижу не только их, но и Ю. Мориц с ее страстной библейской нотой, над головой обрубки кос встают от гнева, геолога Г. Горбовского, Е. Винокурова с олимпийским портфелем, тончайшего гравера А. Кушнера, облученного солдата В. Соснору. Вернулся из мест отдаленных гусляр В. Боков. У Б. Слуцкого были фигура и слог римского трибуна, за ним чувствовались легионы.
Моя дружба с ними выразилась в стихах и статьях, им посвященных. Гласности в нашем понимании тогда не было. Попытка сказать правду о жизни и искусстве клеймилась как очернительство, с особенной злобой воспринималась эстетическая новизна. Строчка над сценой Театра на Таганке: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек» – воспринималась чиновниками как крамола. Сейчас трудно поверить, что стихи «Бьют женщину» много лет назад нельзя было опубликовать. Газетная брань по моему адресу и моих товарищей была небезобидной. Переставали печатать…
Многие стихотворные строки тогда пробивались кровью.
Изменили ли мы время? Конечно. Но мы тогда не думали об этом.
Время расставляет свои акценты, отделяя нас теперь друг от друга. Видимся раз в году. Но и тогда мы были разные. Вопреки легенде, мы не так часто выступали вместе. Аудитории у нас были разные, да и жили мы каждый по-своему. Общими у нас были враги. Их нападки сплачивали нас. Общими были страсть страны, воздух надежд, люди, верящие в нас.
Поэты, заявившие о себе в шестидесятых годах, пожалуй, лучшие свои вещи написали в семидесятых и восьмидесятых. В них сказалась боль от крушения иллюзий. Деление на поколения в поэзии механистично. В те годы я написал о поколениях – «горизонтальном» (по возрасту) и «вертикальном» (по совести и таланту). Эти слова о «вертикальном» поколении процитировали, чтобы вывести из себя Н. С. Хрущева на злополучной встрече с интеллигенцией в Кремле. Он потребовал меня на трибуну. Прервав мое выступление, подняв кулаки, обрушился на меня под организованный скандеж зала. За ним была могучая сила, и я не мог понять, как в одном человеке сочетались и добрые надежды шестидесятых годов, мощный замах преобразований, и тормоза старого мышления. Когда я читал стихи, отбивая ритм правой рукой, он закричал: «Вы что руку подымаете? Вы что нам указываете? Вы думаете, вы вождь?». Н. С. Хрущев, уже будучи на пенсии, передал мне, что сожалеет о том эпизоде и о травле, которая за этим последовала. Я ответил, что не держу на него зла. Ведь главное, что после 56-го года были освобождены люди.
Изменило ли нас время? Еще бы! Хотя уже тогда можно было угадать, кто как изменится. Тут уж совсем неуместно слово «мы». Каждый должен сам сказать о себе. В моей памяти все осталось подобно дружбе одного двора или одноклассников. Как Андрей Тарковский, с которым мы учились в одном десятом классе 554-й школы и гоняли во дворе консервную банку. Страшно, что его уже нет среди нас. Как много не удалось сделать!
На даче Евгения Евтушенко в Переделкино. 1987 г.
Сейчас кажется, что можно было бы сделать больше. Наивным кажется юношеский максимализм – понятный правде. Я четырнадцать лет общался с Пастернаком, боготворил его, шел за его гробом, и естественно, что влюбленность в него не позволяла видеть других поэтов. Да и кого можно было поставить рядом с ним? Много занимался поэзией как таковой, считая стихотворение вопросом, а не ответом. Публицистики у меня было мало. Стихотворение – это духовный микрокосм, духовная форма. Обидно, что порой не хватало характера отстоять каждое слово и столько строк покалечено. Дубины не сбили с пути, но, увы, отбили душу.
Горше, когда ты, как сказал В. Ходасевич, о котором мне недавно довелось писать в «Огоньке»:
…На трагические разговоры
Научился молчать и шутить…
Впрочем, может, это просто иронический стиль восьмидесятых годов?
Недавно мне радостно позвонили, что вышел первый диск Гребенщикова. Хорошо, что публикация в «Огоньке» открыла дорогу «Аквариуму». Многие из поэтов, чьи имена названы в «Муках музы» и других моих статьях, оправдывают надежды, ныне к ним хотелось бы прибавить имена Арабова и Искренко. Рекомендую «Огоньку» напечатать их стихи.
