Тут как раз подкатил автобус. Я слышала, как зашипели тормоза, как глухо кашлянул мотор, но на остановке никто не вышел, и мистер Кризи поплелся к своему дому, глубоко засунув руки в карманы. Мы вернулись к записям.
– Кто еще был на той фотографии с пикника? – спросила Тилли.
Я подобрала под себя ногу.
– Мистер и миссис Форбс. И миссис Кризи.
– Да, но был же там кто-то еще?
Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Тогда, увидев эти снимки, я сосредоточила все внимание на молоденькой миссис Форбс с волнистыми волосами, теперь этот образ плавал перед глазами и затенял все остальное.
– Вроде Тощий Брайан, – ответила я после паузы. – Да, Брайан точно там был.
Тилли нахмурилась.
– А кто это, Тощий Брайан?
– Мистер Рупер. Живет в доме номер два вместе со своей мамашей.
– Значит, есть и Толстый Брайан?
Я задумалась.
– Нет, вроде бы Толстого нет.
– Может, тогда пойдем и выясним, что он знает?
– Да, непременно. Только не сегодня.
Тилли подняла голову и почесала кончик носа рукавом.
– Почему?
– Потому, что сегодня мы с тобой идем на похороны, – ответила я.
– Не уверена, что это хорошая идея, Грейси. – Тилли стояла перед моим платяным шкафом и рассматривала себя в зеркале.
– Ты же сама говорила, что у тебя нет ничего черного, – заметила я.
– Но ведь это пончо.
– Зато почти сплошь черное, – возразила я.
Она продолжала смотреть в зеркало.
– Но тут и других цветов полно.
– На похороны надо надевать хоть что-то черное. Дань уважения покойному.
– А что наденешь ты?
– Думала надеть черные носки, – сказала я, – но сегодня слишком жарко. А потому надену черный ремешок.
Я пыталась всучить Тилли пару лишних солнечных очков, но поняла, что пончо не дает ей свободно двигать руками, и сама нацепила их на нее.
– И все равно не понимаю, зачем мы туда идем, – сказала Тилли.
– Потому что никто другой не собирается. Слышала, как папа говорил это маме.
– Но ведь мы даже не знали эту женщину с Тутовой улицы.
Я разглядывала наши отражения в зеркале.
– Это неважно, – заметила я. – Кто-то должен ее проводить. Ну представь, что на твои похороны никто не придет. Представь, что ты ушла навсегда и никто не захотел попрощаться с тобой.
В горле у меня вдруг встал ком, я не понимала, по какой причине. Пыталась продавить сквозь него слова, но голос дрожал и звучал как-то странно.
Тилли, нахмурившись, пыталась протянуть мне руку сквозь шерстяную ткань.
– Не огорчайся ты так, Грейси.
– Я не огорчаюсь. Просто хочу дать ей понять, что она не всем была безразлична.
Я отвела руку и пыталась проглотить вставший в горле ком. Ведь я старше и должна подавать пример.
Потом надела солнечные очки и пригладила волосы.
– В любом случае, – заметила я, – Бог там будет. И мы сможем узнать что-нибудь интересненькое.
В церкви мы оказались не единственными прихожанами, и я обрадовалась, потому что никогда не понимала, когда надо сидеть, когда вставать или преклонять колени, а потому полезно иметь перед глазами наглядный пример, копировать действия остальных. Миссис Рупер сидела в первом ряду, потирая ступню, рядом с ней сидел бармен из «Британского легиона», а вот Тощего Брайана видно не было. Во втором ряду сидели двое старичков, каждый разговаривал сам с собой. Мы проскользнули на скамью в самом дальнем ряду, чтобы можно было спокойно все обсуждать. И едва успели устроиться на подушечках, как в церковь вошли мистер и миссис Форбс. Миссис Форбс хотела пройти вперед, но мистер Форбс ухватил ее за руку и указал на сиденья в среднем ряду, где уже примостился Эрик Лэмб.
– Интересно, знает ли Бог, что миссис Форбс часто лжет, – прошептала Тилли и расправила пончо.
Викарий, встретивший нас у дверей, сказал, что не знал, что мы были дружны с Энид. В ответ я заявила, что мы были ей как дочери. И тогда он спросил: знали ли мы о том, что ей было девяносто восемь? Мы взяли на двоих один псалтырь и пялились в книгу через солнечные очки. Где-то над головами орган заиграл вступление. Музыка была такая тихая, словно извиняющаяся, казалось, она впитывалась в дерево и камень еще до того, как кто-то ее мог услышать.
– Это Иисус? – спросила Тилли.
Я проследила за направлением ее взгляда и увидела статую. Мужчина в красно-золотой ткани, обернутой вокруг торса и спадающей складками, стоял на деревянном возвышении. Стоял, протянув руку, словно приглашал нас присоединиться к нему.
– Вроде бы да, – ответила я. – У него борода.
– Да ведь у них у всех бороды, разве нет?
Я огляделась. И действительно – со всех сторон на нас взирали сверху вниз бородатые мужчины. И это как-то смущало, поскольку все они смотрели задумчиво и слегка разочарованно. И в какой-то момент я вдруг растерялась и не могла понять, кто же из них Иисус.
– Нет, – сказала я. – Думаю, Иисус – это вон тот. Выглядит самым религиозным.
Пока мы обсуждали все это, викарий прошел по проходу и встал у гроба Энид.
Она казалась в нем такой маленькой.
– «Я есть воскрешение из мертвых, я есть жизнь, – говорит Господь. – Тот, кто верит в меня, будет жить даже после смерти».
Викарий говорил очень громко и убедительно. И хотя я никогда не могла понять, о чем он, все равно хотелось согласиться с каждым его словом.
– Мы собрались здесь, чтобы помянуть перед Господом Богом нашу сестру Энид, выразить благодарность за то, что она жила на этой земле. Предать ее тело земле и утешить друг друга в нашей скорби.
Я смотрела мимо викария – на гроб с телом Энид и вдруг подумала: а ведь там лежат девяносто восемь лет жизни. Интересно, думала ли она об этих годах тоже, сидя в одиночестве на ковре в гостиной? И понадеялась, что все-таки, наверное, думала. А потом представила, как ее понесут из церкви к могиле, мимо всех этих Эрнестов, и Мод, и Мейбл; и как эти девяносто восемь лет жизни опустят в землю, а позже возле ее имени на надгробной плите вырастут колокольчики. Я подумала о людях, которые будут проходить мимо нее, по пути куда-то в другие места. Людях, которые придут сюда обвенчаться или крестить детей. Людях с короткими стрижками и сигаретками в зубах. Интересно, думала я, остановятся ли они перед могилой вспомнить об Энид, о ее девяноста восьми годах. Нет, вряд ли у мира останутся хоть какие-то воспоминания о ней.
Я вытерла слезы, пока Тилли их не увидела. Но душа моя радовалась. Слезы означали, что Энид все же что-то значила. Что ее девяносто восемь лет достойны того, чтобы их оплакать.
