Я нахмурилась.
– Никогда не видела вас в церкви.
– Не слишком люблю смешиваться с толпой. – Он снова опустил глаза и уставился на свои ботинки.
– Мы тоже, – поспешила вставить Тилли.
– А вас не беспокоит, что вы держитесь как-то особняком? Не смешиваетесь с остальными? – спросила я.
– Думаю, человек может привыкнуть почти ко всему. Ко всем на свете вещам, если переносить их достаточно долго.
Уолтер Бишоп говорил медленно, словно перекатывая камушки во рту. И еще его голос звучал как-то необыкновенно мягко, отчего речь казалась наполненной особым смыслом.
Он поднял на меня глаза.
– Вообще-то я не слишком хорошо разбираюсь в людях, – признался он. – Порой они приводят меня в полное замешательство.
– Особенно люди с нашей улицы, – вставила Тилли.
– Но с нами-то вы чувствуете себя нормально, верно? – спросила я. – Нас вы понимаете?
– Я всегда прекрасно ладил с детьми, – ответил он и снова принялся ковырять краску на скамье.
Теперь я поняла, почему почти вся она облезла.
Мы снова погрузились в молчание. Где-то далеко, за деревьями, слышались голоса. То ли Шейлы Дейкин, то ли миссис Форбс. Я не могла точно определить, поскольку дневная жара поглощала все звуки, – ощущение было такое, точно они плавились и таяли.
– Дело в том, – заговорила я после долгой паузы, – что, похоже, никого из этих людей не волнует наличие или отсутствие Бога.
Уолтер перестал отколупывать краску, принялся извлекать засохшие ее частички из-под ногтей.
– Так будет всегда, – сказал он. – До тех пор, пока им что-то не понадобится.
– А вы как считаете, Бог прислушивается к человеку, даже если тот не слишком часто обращался к нему раньше? – спросила Тилли.
– Лично я бы не стала. – Я вдавила икры в нижнюю часть скамьи-ларя. – Это плохая привычка.
– Ну, а вы сами чего бы хотели от Бога? – спросил Уолтер. Снял очки и стал протирать стекла не слишком чистым носовым платком.
Я довольно долго размышляла над этим вопросом. Думала и слушала призывы голубя, засевшего на верхушке дерева. Легкие мои наполнились запахами лета, всей кожей я ощущала тепло, исходящее от дерева.
– Я бы попросила Его сделать так, чтоб все люди с нашей улицы были в безопасности, – вымолвила я наконец. – Как пастуха. Пастыря.
– Но только чтобы овцы, – заметила Тилли. – Бог не любит козлищ. Отсылает их в глушь, ну или там в пустыню, и не желает снова говорить и общаться с ними.
Уолтер поднял на нее глаза.
– Козлищ? – спросил он.
– Да, – ответила я. – В этом мире полным-полно овец и козлищ. Правда, не так-то просто определить, кто есть кто.
– Понимаю. – Уолтер снова надел очки. Одна из дужек была обмотана липкой лентой, но все равно очки были сильно перекошены. – Так вы считаете, что все люди с нашей улицы козлища, так, что ли? Или все-таки овцы?
Я хотела было ответить, но сдержалась, решила сперва подумать, а потом сказала:
– Знаете, я еще не решила.
Уолтер поднялся со скамьи.
– Почему бы нам не пройти в дом и не выпить по стаканчику лимонада? Можно и там поговорить. К чему сидеть на жаре?
Тилли вопросительно взглянула на меня, я – на Уолтера Бишопа.
Я не понимала, в чем крылась причина наших сомнений. Может, дело в отсутствующей на его рубашке пуговице или щетине на лице. Или в том, как пряди его желтоватых волос падали на воротник. Или не в том, не в другом и не в третьем. Возможно, дело было в том, что в ушах моих до сих пор звучали слова миссис Мортон.
– Можно выпить лимонаду и здесь, правда, мистер Бишоп? – предложила я.
Он двинулся к задней двери.
– О, нет. Так не пойдет. Вы только взгляните на свои руки. Их надо бы помыть.
Я посмотрела. Ладони были покрыты грязно-коричневой кирпичной пылью – от того, что я цеплялась за стенку. Даже после того, как я вытерла их о юбку, грязь все равно осталась – въелась в линии на ладонях и пальцах.
Он отворил дверь на кухню.
– А ваши родители знают, что вы здесь?
Я ответила не сразу. Встала и посмотрела на Тилли, та ответила неуверенным взглядом.
– Нет, – призналась я. – Никто не знает, что мы здесь.
И даже когда мы с Тилли двинулись к двери, я никак не могла понять, стоило говорить ему об этом или нет.
Дом номер двенадцать, Авеню
15 июля 1976 года
– Да ни с какой. – Брайан посматривал то на вчерашнюю газету, то на левую рукоятку тренажера.
– Как это ты мог договориться о встрече с Маргарет Кризи без всякой на то причины? – спросила Шейла Дейкин.
И она поманила его к своему шезлонгу.
Он занимался какими-то делами, искал в гараже одну старую долгоиграющую пластинку, когда Шейла заметила его и окликнула через всю улицу, пронзительно и громко, как какая-нибудь хищная птица. И вот теперь он стоял на лужайке перед домом номер двенадцать, держа в руке пластинку с Хэнком Марвином
[40] и «Тенями»
[41], и старался не смотреть ей в глаза.
– Ну? – сказала она.
Брайан прижал винил к груди.
– Это личное… – пробормотал он.
– Знаешь, нечего задирать передо мной нос, Брайан Рупер.
Он покосился на другой тренажер. Он не мог ей сказать. Вообще никому не мог сказать. Если бы он попытался объяснить, что произошло с Маргарет Кризи, никто бы ничего не понял. Это привело бы лишь к тысяче новых вопросов, и ему пришлось бы изворачиваться, пытаясь ответить на них. Во всем обвинили бы его. Люди всегда так поступают.
– Ты хоть слово расслышал из того, что я сказала? – Шейла Дейкин подвинулась в шезлонге, полотняное сооружение жалобно заскрипело.
Он отвернулся от тренажера и украдкой взглянул на нее. Шезлонг и бикини.
– Что именно говорила тебе Маргарет Кризи о нашей улице, Брайан?
– Ничего.
– А о пожаре?
– Ничего. – Он осмелился взглянуть на нее еще раз. – Она и без того все уже знала.
– Ах, вон оно как. Стало быть, кто-то растрепал.
– Это совсем не обязательно. – Брайан потянулся к заднему карману джинсов. – Она часто ходила в библиотеку. А там хранятся экземпляры местной газеты за последние годы.
