Зима худо-бедно прошла, с ней успешно справлялись калориферы и газовые камины.
Наступила весна. Однажды Мишелю предоставили выходной, в его распоряжении оказалось целое воскресенье; молодой человек решил посвятить его дядюшке Югенену.
В восемь утра Мишель с удовольствием покинул дом банкира, радуясь, что сможет вдохнуть глоток кислорода подальше от делового центра. Стояла прекрасная погода. Апрель принес с собой возрождение природы и готовился одарить людей свежими цветами, с ним не без успеха соперничали цветочные магазины. Мишель ощущал, как пробуждается в нем жизнь.
Дядюшка жил далеко; он, очевидно, был вынужден перенести свои пенаты туда, где приют стоил не так дорого.
Юный Дюфренуа направился к станции метрополитена на площади Мадлен, взял билет и, войдя в вагон, взобрался на второй этаж. Прозвучал сигнал к отправлению, поезд двинулся вверх по бульвару Мальзерб, вскоре оставив за собой справа тяжеловесную церковь Святого Августина, а слева — окруженный замечательными зданиями парк Монсо. Миновав пересечение с первой и второй кольцевыми линиями, поезд остановился у Аньерских ворот, поблизости от старых фортификаций.
Первая часть путешествия благополучно закончилась. Мишель легко спрыгнул на перрон, прошел Аньерской улицей до улицы Восстания, там повернул направо, под виадук рейлвея, ведущего к Версалю, и, наконец, добрался до угла Булыжной улицы.
Перед ним был дом, скромный с виду, высокий и густонаселенный. Он спросил консьержа о г-не Югенене.
— Девятый этаж справа, — ответил сей важный персонаж: в ту эпоху консьержи были государственными служащими и назначались на эту доверительную должность непосредственно правительством.
Мишель поклонился, занял место в подъемнике и через несколько секунд оказался на площадке девятого этажа.
Юноша позвонил. Дверь открыл сам г-н Югенен.
— Дядюшка! — воскликнул Мишель.
— Дитя мое! — ответил старик, распахивая юноше объятия. — Наконец ты здесь!
— Да, дядюшка. Мой первый день свободы я посвящаю вам.
— Спасибо, мой дорогой мальчик, — ответил г-н Югенен, приглашая юношу войти. — Какое удовольствие видеть тебя! Но садись же, снимай шляпу, будь как дома. Ты ведь останешься со мной, не правда ли?
— На весь день, дядюшка, если только я вас не стесню.
— Что, стеснить меня? Я ведь ждал твоего прихода, мое дорогое дитя!
— Вы ждали меня? Но у меня не было времени предупредить вас, я бы опередил свое письмо!
— Мишель, я ждал тебя каждое воскресенье, и твой обеденный прибор был всегда наготове, как и сейчас.
— Неужели правда?
— Я знал, что в один прекрасный день, на этот или на следующий раз ты придешь навестить своего дядюшку. Правда, все как-то получалось на следующий…
— Я не мог освободиться, — поспешил объяснить Мишель.
— Я знаю, дорогое дитя мое, и не в обиде на тебя, совсем нет!
— О, как же вы должны быть счастливы здесь, — произнес Мишель, оглядывая комнату полным восхищения взглядом.
— Ты имеешь в виду моих старых друзей, мои книги, — прекрасно, прекрасно! Но начнем с обеда; мы обсудим все это потом, хотя я поклялся, что не буду говорить с тобой о литературе.
— Но дядюшка, — умоляюще промолвил Мишель.
— Ладно, сейчас речь не об этом. Расскажи мне, чем ты занимаешься, кем стал в этом банковском доме? Может быть, твои идеи…
— Остаются прежними, дядюшка.
— Черт возьми! Давай тогда за стол. Но мне кажется, что ты еще меня не обнял!
— Как же, дядюшка, как же!
— Тогда начни сначала, племянник! Мне это не причинит вреда — ведь я еще не успел поесть, — а может быть, и придаст мне аппетита.
Мишель от всего сердца обнял дядюшку, и они уселись за стол.
Юноша, однако, не переставал оглядываться, кругом было так много удивительного, это разжигало любопытство поэта.
Небольшой салон, что вкупе со спальней и составлял квартиру, находился во власти книг; стены исчезали за полками, старые переплеты ласкали взгляд тем благородным темным оттенком, который дается временем. Книгам было тесно, они вторгались в соседнюю комнату, устраивались над дверьми, на подоконниках; они выглядывали отовсюду: из камина, из приоткрытых ящиков комодов, располагались на мебели. Эти бесценные тома не походили на книги богатеев, отдыхающие в столь же роскошных, сколь и ненужных книжных шкафах; они явно чувствовали себя здесь хозяевами, свободно и вольготно, хотя и громоздились друг на друга. Впрочем, на них не виднелось ни пылинки, ни одного загнутого уголка, ни одного пятнышка на обложках; было заметно, что ежеутренне заботливые руки совершают их туалет.
Обстановку салона составляли два старых кресла и стол эпохи ампир с золочеными сфинксами и римскими фасциями.
Окна глядели на юг, но высокие стены, окружавшие двор, загораживали солнце. Лишь однажды в году, 21 июня, в день солнцестояния, и если погода была ясной, самый верхний луч сияющего светила, едва коснувшись соседней крыши, поспешно проскальзывал через окно, опускался, как птица, на уголок книжной полки или на обрез книги, трепеща, задерживался там на мгновение, зажигая своим светом дорожку из крошечных атомов пыли; потом, минутой позже, возобновлял свой полет и исчезал — до будущего года.
Дядюшка Югенен узнавал этот луч, всегда тот же самый, подстерегал его появление с бьющимся сердцем, с настойчивостью астронома; он купался в его благотворном свете, сверял по нему свои старые часы и благодарил солнце, что не был им забыт.
Для старого библиотекаря это была его собственная пушка Пале Руаяль,
[37]
с тем только отличием, что выстреливала она лишь однажды в году, и то не каждый раз.
Дядюшка не преминул пригласить Мишеля на очередное торжественное свидание 21 июня, и юноша обещал не пропустить празднества.
Затем был обед, скромный, но такой радушный!
— Сегодня у меня большой день, — сказал дядюшка Югенен, — я принимаю гостей. Кстати, знаешь, в чьем обществе ты вечером будешь ужинать?
— Нет, дядюшка.
— Будет твой преподаватель Ришло с внучкой, мадемуазель Люси.
— Поверьте, дядюшка, мне доставит великое удовольствие повидать этого достойного господина.
— И мадемуазель Люси тоже?
— Я с ней не знаком.
— Так вот, племянничек, ты с ней познакомишься. Предупреждаю тебя, она очаровательна, о чем даже не подозревает! Так что не вздумай ей об этом сказать, — добавил, смеясь, г-н Югенен.
