— Здесь ты близок к истине, — заметил Мишель.
— Это сама истина, сын мой, — продолжил Кенсоннас. — Наше время унаследовало тенденцию, проявившуюся в прошлом веке: тогда стремились иметь как можно меньше детей, матери не скрывали досады, когда дочери слишком быстро беременели, а молодые мужья впадали в отчаяние, совершив такую неловкость. В наши дни число законных детей резко упало в пользу незаконнорожденных; последние составляют подавляющее большинство, скоро они станут хозяевами во Франции и предложат закон, который запретит установление отцовства.
— Тут нечего и спорить, — откликнулся Мишель.
— Так вот, — продолжил Кенсоннас, — зло, если здесь можно говорить о зле, проникло во все классы общества. Заметь, что я, как старый эгоист, не порицаю это состояние вещей, я им пользуюсь. Но я настаиваю, что брак более не синоним семье и что от факела Гименея сегодня уже не зажечь тот огонь, на котором закипает любовное зелье.
— Так значит, — настаивал Мишель, — если бы по какой-либо невероятной, немыслимой, согласен, причине ты бы захотел жениться…
— Дорогой мой, я сначала постарался бы обмиллиониться, как и все: чтобы обеспечить достойный образ жизни на двоих, нужны деньги. Редко удается выйти замуж девушке, если в отцовских сундуках не лежит эквивалент ее веса в золоте. Ни один сын банкира не польстился бы теперь на какую-нибудь Марию-Луизу с ее несчастными двумястами пятьюдесятью тысячами приданого.
— Но Наполеон?
— Наполеоны попадаются редко, сын мой.
— Получается, что мысль о собственном браке не очень тебя увлекает?
— Совсем нет.
— А о моем?
— Приехали, — сказал про себя пианист, ничего не ответив.
— Ну же, — настаивал юноша, — ты молчишь?
— Я смотрю на тебя, — угрюмо произнес Кенсоннас.
— И что…
— И примериваюсь, как бы половчее связать тебя.
— Меня!
— Да, безумец, псих — подумай, что с тобой станет!
— Я стану счастливым!
— Давай порассуждаем. Либо в тебе есть искра гения, либо ее нет. Если тебя от этого слова коробит, скажем — талант. Если у тебя его нет, вы оба умрете в нищете. Если есть, дело другое.
— То есть как?
— Дитя мое, разве ты не знаешь, что гений и даже просто талант — это болезнь, и жена художника должна смириться с ролью сиделки при больном.
— Я как раз нашел…
— Сестру милосердия, — отпарировал Кенсоннас, — но их больше нет. Теперь можно найти лишь дальнюю кузину милосердия, да и то!
— Я нашел, говорю я тебе, — упорствовал Мишель.
— Женщину?
— Да!
— Девушку?
— Да!
— Ангела?
— Да!
— Так вот, сын мой, ощипи у него перья и посади в клетку, не то улетит.
— Послушай, Кенсоннас, речь о молодой девушке, скромной, доброй, любящей…
— И богатой?
— Бедной! На грани нищеты. Я видел ее лишь однажды…
— Ох, как много! Неплохо было бы, если бы ты с ней виделся почаще…
— Не надо шуток, друг мой, она — внучка моего старого преподавателя, я люблю ее до потери рассудка; мы беседовали, как если бы уже двадцать лет были друзьями, она полюбит меня! Она — ангел!
— Ты повторяешься, сын мой. Паскаль сказал, что человек никогда не бывает ни ангелом, ни бестией. Что ж, ты и твоя красавица опровергаете его самым жестоким образом.
— О, Кенсоннас!
— Успокойся, ты не ангел. Да мыслимо ли это, он — влюблен, он в девятнадцать лет собирается сделать то, что и в сорок еще остается глупостью!
— Но все равно остается счастьем — если ты любим!
— Хватит, замолчи, — закричал пианист, — замолчи, ты выводишь меня из себя, ни слова больше, не то я…
Кенсоннас, взаправду рассердившийся, со всей силы молотил в такт своим словам по незапятнанным страницам Главной Книги.
Женщины и любовь, без сомнения, сюжет неисчерпаемый, и дискуссия между молодыми людьми наверняка продлилась бы до вечера, если бы не произошел ужасный случай с непредсказуемыми последствиями.
Яростно жестикулируя, Кенсоннас неловко задел колоссальный сифонообразный аппарат, откуда он черпал разноцветные чернила, — и красные, желтые, зеленые, синие полосы, подобно потокам лавы, заструились по страницам Главной Книги.
Кенсоннас не смог сдержать отчаянный вопль, потрясший контору; все подумали, что Главная Книга рушится.
— Мы пропали, — промолвил Мишель изменившимся голосом.
— Именно так, сын мой, — подтвердил Кенсоннас. — Мы тонем, спасайся кто может!
Но в этот момент в зале бухгалтерии появились г-н Касмодаж и кузен Атаназ. Банкир приблизился к месту бедствия. Он был сражен, он открывал рот и не мог вымолвить ни слова, гнев душил его.
И было из-за чего! Замечательная книга, куда заносились бесчисленные операции банковского дома, — запятнана! Ценнейшее собрание финансовых сделок — запачкано! Бесподобный атлас, вобравший в себя весь мир — замаран! Гигантский монумент, который по праздничным дням демонстрировался посетителям, — покрыт грязью, вымазан, опозорен, испорчен, загублен! Его хранитель, человек, которому была доверена такая важная миссия, — изменил присяге! Жрец собственными руками обесчестил алтарь!
Все эти страшные образы сменяли друг друга в воспаленном мозгу г-на Касмодажа, ему никак не удавалось обрести дар речи. В конторе царило зловещее молчание.
И вдруг г-н Касмодаж сделал жест, обращенный к несчастному копировщику: рука банкира указала тому на дверь с такой решимостью, с такой убежденностью, с такой силой воли, что ошибиться было невозможно. Этот красноречивый жест настолько ясно означал «вон!» на всех известных человечеству языках, что Кенсоннас сейчас же спустился с гостеприимных высот, где прошла его молодость. Мишель, последовавший за другом, обратился к банкиру.
— Месье, — сказал юноша, — это я причиной…
Вторым взмахом той же руки, еще более резким, если только это было возможно, банкир послал диктовальщика по стопам копировщика.
Кенсоннас не торопясь снял полотняные нарукавники, взял свою шляпу, вытер ее локтем и водрузил на голову, после чего двинулся прямо к г-ну Касмодажу.
Глаза банкира метали молнии, но разразиться громом ему никак не удавалось.
— Месье Касмодаж и K°, — сказал Кенсоннас самым любезным тоном, — вы могли бы подумать, что я — автор преступления, ибо только так можно назвать бесчестье, причиненное вашей Главной Книге. Я не должен оставлять вас в этом заблуждении. Как и во всех бедах, случающихся в нашем бренном мире, причиной происшедшего здесь непоправимого несчастья стали женщины; а потому предъявляйте претензии нашей праматери Еве и ее идиоту супругу. Все наши несчастья и болести от них, и если у нас сводит желудок, то только потому, что Адам ел сырые яблоки. На сем прощайте.
