Артист вышел, Мишель за ним; позади Атаназ поддерживал протянутую к двери руку банкира, как Аарон руку Моисея во время битвы с амалекитянами.
Глава XIII
Где речь идет о том, как легко художнику умереть с голоду в XX веке
Положение юноши круто изменилось. Сколь многие на его месте пришли бы в отчаяние, не будучи способны посмотреть на происшедшее его глазами: Мишель не мог более рассчитывать на семейство дяди Бутардена, зато, наконец, он ощутил себя свободным; его выгоняли, выставляли за дверь, а ему казалось, что он выходит из тюрьмы; его «отблагодарили» — выпроводили, а он считал, что должен тысячу раз быть благодарным за это. Его не заботило, что с ним станет. Оказавшись на воле, он чувствовал себя годным на любые подвиги.
Кенсоннасу не без труда удалось успокоить друга, он постарался сбить овладевшее юношей возбуждение.
— Идем ко мне, — сказал артист, — нужно же где-то спать.
— Спать, когда восходит день! — возразил Мишель, воздев руки.
— Метафорически он восходит, согласен, — ответил Кенсоннас, — но физически сейчас ночь, а под звездами теперь уже не спят; да их и нет больше, астрономов интересуют только те, что не видны нам. Пойдем, обсудим ситуацию.
— Не сегодня, — попросил Мишель, — ты станешь говорить мне неприятные вещи, но я и так все понимаю. Чего, думаешь ты, я не знаю? Сказал бы ты рабу, опьяненному первыми часами свободы: «Вы знаете, друг мой, теперь вы умрете с голоду»?
— Ты прав, сегодня я промолчу, но завтра!
— Завтра воскресенье! Неужели ты захочешь испортить мне праздничный день?
— Что же, мы вовсе не поговорим?
— Нет, обязательно, этими днями!
— Послушай, у меня есть идея: поскольку завтра воскресение, что если мы пойдем повидать твоего дядюшку Югенена? Я отнюдь не возражал бы против знакомства с этим добрейшим человеком.
— Сказано — сделано! — воскликнул Мишель.
— Хорошо, но когда мы будем втроем, ты, может быть, все-таки позволишь поискать выход из создавшегося положения?
— Ладно, согласен, и провались я на этом месте, если мы не найдем его!
— Хе-хе, — пробурчал Кенсоннас, кивнув головой, но не добавив ни слова.
Рано утром следующего дня Кенсоннас взял газ-кеб и заехал за Мишелем. Тот ждал друга, тут же вышел и прыгнул в машину; механик тронул ее с места; было одно удовольствие быстро катить в экипаже, на первый взгляд даже не имевшем мотора. Кенсоннас отдавал этому средству передвижения безусловное предпочтение перед метрополитеном.
Стояла прекрасная погода. Газ-кеб катился по едва просыпающимся улицам, ловко поворачивал на перекрестках, без труда преодолевал подъемы и набирал иногда поразительную скорость на битумных мостовых.
Через двадцать минут они остановились на Булыжной улице. Кенсоннас расплатился за проезд, и друзья вскоре оказались перед квартирой дядюшки Югенена.
Дверь отворилась, Мишель бросился дяде на шею, потом представил Кенсоннаса.
Г-н Югенен сердечно принял пианиста, усадил гостей и без излишних церемоний пригласил их откушать.
— Послушайте, дядюшка, — сказал Мишель, — у меня есть план.
— Какой, дитя мое?
— Увезти вас на целый день за город, на природу.
— На природу! — воскликнул дядюшка. — Но, Мишель, природы больше не существует!
— Верно, — поддержал дядю Кенсоннас, — где ты возьмешь природу?
— Вижу, месье Кенсоннас разделяет мое мнение, — отметил дядюшка.
— Полностью, месье Югенен.
— Видишь ли, Мишель, — продолжил дядя, — для меня природа, загород — это даже не столько деревья, равнины, ручьи, луга, это в первую очередь воздух. А воздуха не осталось и в десяти лье от Парижа. Мы «завидовали» воздуху Лондона, и вот теперь с помощью десяти тысяч заводских труб, химических производств, искусственного гуано, угольного дыма, смертоносных газов и промышленных миазмов нам удалось сфабриковать себе воздух, который стоит британского. Так что если только не забраться далеко, слишком далеко для моих старых ног, нельзя и думать, что мы сможем подышать чем-либо чистым. Если ты мне веришь, лучше спокойно останемся здесь, тщательно закроем окна и пообедаем так хорошо, как это только будет возможно.
Пожелание дядюшки Югенена было принято, они сели за стол, ели и беседовали о чем придется. Г-н Югенен поглядывал на Кенсоннаса, тот не удержался и сказал за десертом:
— Честное слово, месье Югенен, у вас доброе лицо, на которое приятно смотреть, особенно теперь, в эпоху мрачных физиономий. Позвольте мне снова пожать вам руку.
— Месье Кенсоннас, я вас знаю уже давно, племянник часто мне о вас рассказывал. Знаю, что вы принадлежите к числу наших единомышленников. Я признателен Мишелю за этот визит, он хорошо сделал, приведя вас сюда.
— Ох-ох, месье Югенен, лучше скажите, что это я его привел, вы будете ближе к истине.
— Что случилось, Мишель, почему тебя надо было приводить?
— Месье Югенен, — вмешался Кенсоннас, — приводить — это еще слабо сказано, его надо было тащить.
— Ну уж, — вставил Мишель, — Кенсоннас — само преувеличение!
— И все-таки… — спросил дядюшка.
— Месье Югенен, — ответил пианист, — взгляните на нас хорошенько.
— Я смотрю на вас, господа.
— Ну-ка, Мишель, повернись, чтобы твой дядя мог изучить нас со всех сторон.
— Все же поведайте мне причину сей эгзибиции.
— Месье Югенен, не находите ли вы в нас нечто, присущее людям, которых вышвырнули на улицу?
— Вышвырнули на улицу?
— О да, да еще с каким треском.
— Как, с вами приключилось несчастье?
— Счастье! — возразил Мишель.
— Дитя! — констатировал Кенсоннас, пожимая плечами. — Месье Югенен, мы попросту оказались на мостовой, вернее, на битуме парижских улиц!
— Возможно ли это?
— Да, дядюшка, — ответил Мишель.
— Что же произошло?
Кенсоннас пустился в повествование о катастрофе; его слог, то, как он рассказывал и изображал события, его подход к жизни, в котором, несмотря ни на что, преобладала бурлящая, бьющая через край энергия, — все не раз вызывало на устах г-на Югенена невольную улыбку.
— А ведь смеяться-то не с чего, — заметил дядя.
— Но не с чего и плакать, — возразил Мишель.
— Что с вами станет?
— Не будем говорить обо мне, займемся ребенком, — ответил Кенсоннас.
— А главное, — отпарировал юноша, — поговорим, как если бы меня здесь не было.
